— Ну, заходи, Мороз Иванович, угостись кутьей да не нападай весной: на жито, пшеницу и всякую пашицу, не губи пшеничного уроженья, тогда и на следующий год будет для тебя угощенье!
— Господи, язычество какое-то, — совсем ошарашенный, бормотал Христофор.
Петр на высоко поднятых руках торжественно занес горшок с кутьей и брякнул его посреди стола:, — Вот теперь можно есть.
Христофор, опасливо поглядывая на Петра — не откинет ли еще какого фортеля, стал уплетать сочиво, запивая его взваром из сухофруктов. Когда голод был утолен, ложки стали реже нырять в горшок, да и, ныряя, не забирали все подряд, что попало, а выискивали изюм да чернослив.
— А для чего ты три ложки кутьи во двор выбросил? Птиц покормить? — полюбопытствовал Христофор.
— Раньше крестьяне делали это для угощенья духов.
— Духов, ха-ха-ха! — развеселился Христофор. — Ну ладно, они народ темный были, а ты, филолог недоученный, знать должен, что бестелесные духи в земной пище не нуждаются.
— Темный, говоришь… — как-то задумчиво произнес Петр, нисколько не обидевшись на «недоученного филолога»: он действительно ушел с 4-го курса филфака пединститута. — А вот не скажи, мне так думается, что наоборот: мы — народ темный. То в атеизме блуждали, то, уверовав в Бога, воздвигли умственную систему между духовным и материальным, как будто это параллельные миры, не касающиеся друг друга. У предков наших все по-другому было: и мир духовный был не где-то запредельно, а рядом, в избе, где икона была не отвлеченным «умозрением в красках», а живым присутствием Божества: в хлеву, в лесу, в болоте, в поле — все одухотворялось. Они чувствовали ангельский мир рядом, как своих друзей или как недругов — падших ангелов.
Петр встал и, подойдя к печке, пошуровал в ней кочергой, подкинул несколько поленьев — огонь весело затрещал и загудел в трубе, радуясь новой для себя пище. Христофор сам закончил лишь девять классов, да и то с трудом — усидчивости не было, а вот Петра в долгие
зимние вечера послушать любил, ох как любил. Но знал: чтобы разговорить Петра, надо было задеть его за живое, так сказать, завести. Сейчас он понял, что завел его с полоборота, и теперь уже, не перебивая, приготовился слушать, облокотившись на стол, положив на ладони подбородок, прямо как кот, закрыв глаза от удовольствия. Петр не торопясь, расхаживая по трапезной, как профессор по студенческой кафедре, продолжал:
— То, что наши православные предки были намного богаче нас, в духовном, конечно, плане, мне открылось враз через замечательного русского писателя Ивана Сергеевича Тургенева. Наша критика охотно давала ему эпитет «страждущего атеиста», поскольку он, имея глубокие религиозные запросы и не находя их удовлетворения в своем атеистическом мировоззрении, всю жизнь переживал мучительный разлад между мышлением и чувством, между интеллектуальными и религиозными запросами. Причиной этому была суровая честность его души, готовой лучше безнадежно страдать, нежели поддаться, как он думал, добровольному ослеплению чувства. Кстати, таким же «страдающим атеистом», по моему мнению, был и Антон Павлович Чехов. Душа его рвалась ко Христу — это видно из его произведений, а разум врача не мог преодолеть псевдонаучного отрицания бытия Божия.