«Матвей, Матвей… не знаешь ты казаков, — думал он. — Мужик, он, может, и обозлился, и махает там оглоблей, на Волге-то, но где ты таких соколов беззаветных найдешь, таких ловкачей вертких, где еще есть такие головушки буйные?..»
Степан подавал всем руку, а кого и обнимал.
— Здоров, братцы! Как вы тут?
— Заждались тебя!
— Ну, добре. Радый и я вас всех видеть… Слава богу! Все хорошо будет.
Вышли навстречу атаману Ларька, сотники, брат Фрол…
— Слыхал? Корней-то с Мишкой войной на нас приходили! — издали еще весело известил Ларька.
— Что ж ты радуисся? — спросил Степан, отдавая коня в чьи-то руки. — Горевать надо… Или — как? — Поздоровался с есаулом, с сотниками, с братом.
— Клали мы на их — горевать, — откликнулся Ларька.
Степан устал за дорогу. Прошли в землянку.
Матрена, слабая и счастливая, приподнялась на лежаке.
— Прилетел, сокол… Долетели мои молитвы.
Степан неумело приласкал старуху.
— Что эт ты? Завалилась-то?
— Вот — завалилась, дура старая…
Афонька давно уже ждал, когда его заметит отчим.
— Афонька!.. Ух, какой большой стал! Здоров! — Поднял мальчика, потискал. — Вот гостинцев, брат, у меня на этот раз нету — не обессудь. Самого, вишь, угостили… насилу очухался.
Не терпелось Степану начать разговор деловой — главный.
— Ларька, говори: какие дела? Как Корнея приняли?
— Ничего… Хорошо. Больше зарекся, видать, — нету.
— Много с им приходило?
— Четыре сотни. К царю они послали. Ивана Аверкиева…
— Вот тут ему и конец, старому. Я его миловал сдуру… А он додумался — бояр на Дон звать. Чего тут без меня делали?
— В Астрахань послали, к Серку писали, к ногаям…
— Казаки как?
— На раскорячку. Корней круги созывает, плачет, что провинились перед царем…
— Через три дня пойдем в Черкасск. Передохну вот…
— Братцы мои, люди добрые, — заговорил Матвей, молитвенно сложа на груди руки, — опять ведь вы не то думаете. Опять вас Дон затянул. Ведь война-то идет! Ведь горит Волга-то!.. Ведь там враг-то наш — на Волге! А вы опять про Корнея свово: послал он к царю, не послал он к царю… Зачем в Черкасск ехать?
— Запел! — с нескрываемой злостью сказал Ларька. — Чего ты суесся в чужие дела?
— Какие же они мне чужие?! Мужики-то на плотах — рази они мне чужие?
Тяжелое это было воспоминание — мужики на плотах. Не по себе стало казакам: и тяжело и больно.
— Помолчи, Матвей! — с досадой сказал Степан. — Не забыл я тех мужиков. Только думать надо, как лучше дело сделать. Чего мы явимся туда в три сотни? Ни себе, ни людям…
— Пошто так?
— Дон поднять надо. Думаешь, правда остыли казаки? Раззудить некому… Вот и раззудим. Тогда уж и на Волгу явимся. Но не в триста же!