Не сама, а губы ответили, сами, как лепесток открылись поцелуем, — голова закружилась, и поплыла волна медленно, сердце падало, колотясь.
На мох повалил хрустнувший, и только инстинктивно еще ноги пытались противиться, становились тяжелыми, неподвижными. Суковатым коленом вдавил — раскрылися.
Слышала, как рвет полотно, и когда телом ее придушил — дышать стало нечем, сердце не чувствовало, и не то умолять она стала не трогать ее, пощадить, не то просить не мучать безысходностью жуткой, а скорее освободить ее от чувства этого, чтобы дышать можно было легко и свободно и шептала: «Коля, Коля!!!»
Вскрикнула, дернулась как-то, и томящая боль острая но такая странная, оттого что с болью радость проснулась в теле, какой никогда еще не было, всю охватило ее жаждою странной чего-то бесконечно жуткого, жутко-покорного.
Темно потом стало и тихо, и чувствовала, как горячо и медленно по всем мускулам разливается кровь струйками облегченности, и воздух стал свежим, радующим и не сдавливало больше затылка острой тяжестью.
Потом только, когда успокоилось тело, и мысль стала ясною — поняла, что случилось страшное, после которого все дороги потеряны.
— Что ты сделал со мной, Коля!
— Хочу, чтоб женой мне была.
— Ты монах, Коля!
— Не монах я, а послушник…
— Как же маме скажу я!
— Ни о чем говорить не нужно.
— Коля, но ведь от того же дети бывают?
О детях сказала, и мысль у него закопошилась назойливая и упорная, — будет ребенок, тогда все равно отдадут за него, тогда уж не уйдет, никуда не уйдет, и захотелось, чтоб был он непременно, теперь же…
— Феничка, не бойся, ничего не будет, не бойся, — я знаю.
— А если мама узнает?
— Ничего не узнает, — никто не узнает.
— А сказать-то хотел ты мне про себя, — расскажи Коля, теперь ведь все мне сказать можно — и я ведь люблю, никогда не любила еще, и теперь вот люблю.
— Ничего со мной, Феничка, и не бывало, а люблю я тебя, еще с прошлого года, как в лесу мы гуляли, того самого времени и позабыть не могу я тебя, целую зиму ждал да гадал — приедешь на лето, ай нет.
— Ждал меня, да?
— Как еще ждал, Феничка, знала б ты только.
— И всегда любить будешь?
— До самого гроба, и детей, если будут, любить буду.
До жестокости хотелось, чтоб был, теперь же, с этот дня был, — и опять целовать стал Феню, пока опять не забилось у ней безысходностью сердце и пока опять я стало хватать воздуха и опять чувствовала и теплоту, и легкость и не ослабело утомленное тело и снова, и снова, пока не обессилела вся, и еле встала с потеплевшего моха, когда стало совсем темно в лесу от смолистых сумерек…