Струмилин придерживал под локоток стонущую попутчицу, которая забыла переодеться из халата в платье, и думал, что Сонька-то Аверьянова, оказывается, не только проститутка, но и поездная воровка! И поддельщица документов. Литвинова, надо же!..
Он узнал ее сразу, с одного взгляда на это ошалелое, чуть подпухшее со сна лицо в обрамлении спутанных волос.
Вопрос: почему не назвал ее настоящего имени сержанту?
Эх, где найти такого умного, чтоб ответил…
Из дневника З.С., Харьков, 1920 год
Мы с Борисом были, конечно, ужасно разные, до смешного. Я, доживая свои последние девичьи дни, глупо нервничала, плакала, причитала, а он спокойно и деловито трудился ради нашей свадьбы. Когда он вернулся из Маньчжурии, мы поняли, что надо непременно повенчаться, не дожидаясь, пока он окончит институт. И тут оказалось, что я была права, когда сомневалась насчет разрешения на наш брак.
Как раз тогда ждали в Нескучном архиерея, и Боря должен был просить его дозволения на венчание.
Накануне назначенного дня приезда архиерея мы узнали, что его не будет. Тогда Боря и мой отец поехали к нашим батюшкам в Белгород и оставили прошение на имя того же архиерея. Мы были уверены, что он разрешит наш брак, потому что существовал особый циркуляр насчет браков между двоюродными. Мы уже назначили день свадьбы, которая должна была быть в высшей степени простой: без нарядов, без приглашений, без пиршеств. Но вот Борис едет в Белгород и возвращается огорченным: оказывается, не так составлено прошение, нужно «графически» подтвердить родство, а разрешить — это, сказали, дело нескольких минут. На другой день Борис опять едет (двадцать верст на лошадях!) — и возвращается совсем опечаленный: архиерей отказал наотрез.
Я рыдаю, я в отчаянии, я уже ни во что не верю, а Боря отправляется тогда в Харьков искать новых и новых путей.
Первая поездка оказалась неудачной — попы не решались, — однако сведущие люди указали еще на одного, которого в тот раз не оказалось дома. Через день Борис опять едет, хотя ни у кого из родителей уже не осталось надежды на удачу. Про меня и говорить нечего — одни сплошные слезы, рисовать не могу, не сплю, не ем… Помыслить было невозможно, что я Бориса потеряю, а он рано или поздно женится на другой. То, что я смогу за другого замуж выйти, это мне и в голову не шло, я знала, что только ему отдана и в жизни, и после смерти, — а он, оказывается, этим сильно мучился. И тоже для себя мысли об ином браке не допускал, а меня ревновал заранее умопомрачительно. Правда, перед отъездом он сказал мне, что, если съездит попусту, мы просто перейдем в лютеранство, где такие браки дозволены.