— Как это? — поразился я, и лавиец показал, как.
Биологический грим, пояснил он, накладывается, как вторая кожа, а уж на нем мы нарисуем все, что угодно. Шрам, чешую, имитацию татуировки — хоть третий глаз. Только выбирай.
— Я могу сделать вас на некоторое время настоящим мохнариком, живым мертвецом, языческим божеством или боевой машиной, товарищ, — пообещал художник. — Я всякое делал. Только скажите.
Я выбрал. Лавиец возился со мной несколько часов, но результат стоил того. Когда работа была закончена, я с наслаждением увидел в громадном зеркале странное и безродное существо, помесь кэлнорца с генетическим мусором — или, если хочешь, Проныра, мусор как таковой. На моей голове топорщился жесткий ежик цвета латуни, а во всю щеку расползлось багровое родимое пятно, из которого росли целые пряди длинных рыжих волос. Оно выглядело не как грим для игры, а как настоящая мутация. Художник пообещал, что маскарад продержится не меньше шестидесяти суток — и я упоенно думал о шестидесяти сутках, свободных от Кэлнора и от статуса ЮнКомСотни с высоким индексом.
Я хотел ощутить себя свободным и цельным — а в роли ЮнКомСотни с индексом больше ста это не выходило.
А лавиец, стянув латексную перчатку, подал мне руку жестом восхитительного мейнского доверия.
— Приходи, когда начнёт смываться, товарищ, — сказал он совсем по-свойски. — Мы сделаем что-нибудь еще. Шрам. Коросту. Протез щеки… ну, придумаем.
— Спасибо, — сказал я прочувствованно. — Вы, товарищ, меня очень здорово поняли.
Лавиец улыбнулся и кивнул.
Между тем, сердце у меня колотилось, словно после тяжелой тренировки. Я наслаждался ощущением невероятной власти над собственным телом. До сих пор такой власти не давал никакой спорт: ловкость и физическая сила были моей обязанностью, очередным долгом перед великой Родиной, а изменение лица — личным желанием, крамолой, преступлением и неизъяснимым запретным кайфом.
Я снова крал себя у Кэлнора.
Выйдя из мастерской лавийца, я увидал в гостиной, изображающей рубку крейсера, Эрзинга, Дотти и Жука, они встретили меня восторженными воплями — праздник продолжался. Эрзингу выкрасили его бесцветные волосы в алый цвет с золотыми кончиками и подняли их стоймя, превратив голову в горящий факел. Дотти щеголяла копной косичек, в каждую из которых вплели неоновую нить — а в крыло носа сестренки вставили крохотный сверкающий камешек. Панцирь Жука сиял, как никелированный — яркое серебро сходило в синь к его голове и в зелень — к лапам.
Мы стали яркими, как вспышки ракет в ночных небесах, подумал я с наслаждением.