Думская акция «Я Кобзон» могла поразить цинизмом своей параллели. Возмутительно несопоставимы пострадавшие, с которыми предлагается солидаризироваться: с одной стороны, погибшие жертвы террористов из журнала «Charlie Hebdo», с другой — ставший невыездным преуспевающий певец-депутат. Но поражаться тут нечего — это так и было задумано, и это вообще образец современной государственной политики: передразнивать Запад (и собственных национал-предателей, да и вообще хоть все человечество), не смущаясь фальшью пародии. Вы митингуете на Болотной — мы тоже будем митинговать на Поклонной. Они отторгли Косово — мы отожмем Крым. Они возили нам гуманитарку — мы тоже будем ее возить в Донбасс. А что на Поклонной митингуют бюджетники по разнарядке, что в Крыму депутатов силой согнали для принятия судьбоносного решения, что в гуманитарных конвоях не только помощь мирному населению — это всем очевидно, а нам и наплевать: так мы их всех троллим и всех переигрываем.
Все время сравниваешь их с большевиками. Те троллингом не увлекались, притязали построить свой небывалый новый мир. А эта обезьянская власть ничего своего придумать не умеет, знай корчит рожи, передразнивая старших и высших по развитию. На философском языке это называется борьбой мимесиса с логосом — злого клоуна с мировым разумом. А по-французски «передразнивать» и «подделывать» обозначаются одним глаголом contrefaire — отсюда наш «контрафакт». Такая вот контрафактная политика.
Язык сопротивления
2.03.2015
По свежим следам вчерашнего московского траурного марша говорили о его особом «политическом языке». Метафора «языка» действительно удачна, и важно понять, что вообще можно сказать на этом языке, как он устроен.
Не исключено, что сказать уже мало что удастся. У Анны Зегерс в романе «Мертвые остаются молодыми» есть эпизод последней — и тоже необычно массовой — антифашистской демонстрации в Берлине в 1933 году, уже после прихода к власти нацистов и незадолго до поджога рейхстага: ее участники «всем народом хоронили свободу». Может статься, что таким был и вчерашний марш, и некоторые его участники сами признаются в чувстве растерянности и безнадежности.
И все же новый язык, новый способ политического отношения к миру возникает. Я бы назвал его языком сопротивления. Даже, может быть, Сопротивления с заглавной буквы.
На шествии несли множество российских флагов. Впервые это пытались делать еще на несогласованных акциях год назад; в этот раз их приготовили для другого марша, в Марьине, и в отличие от прочей наглядной агитации они не устарели после гибели Бориса Немцова. Это очень важный политический жест: национальный флаг поднимают не претенденты на власть, а защитники своей страны, не те, кто желает ей понравиться, а те, кто сам себя с нею отождествляет. Не бунтари, а законные граждане. Вместо задорного самоуправства революционного меньшинства: «мы здесь власть!» — положительное самоутверждение морального (не статистического) большинства: «мы и есть Россия». Как писал другой германский поэт-антифашист (их опытом не стоит пренебрегать, даже если они были коммунистами): «Я — немец. Пусть позволено глупцам / Меня лишать гражданства в озлобленье. / Я прав своих гражданских не отдам…» То же, по сути, означают и нынешние триколоры: «мы, многонациональный народ России…», — сколько бы нынешние глупцы ни твердили о «национал-предателях», заимствуя термин у тех самых немецких глупцов. Сопротивление — это борьба даже не за благополучие своей страны и не за конкретный ее политический выбор (скажем, «европейский», как на Украине), а за ее свободу и честь. Его участникам стыдно, «обидно за державу», которая унижена оккупантами или же сама ведет себя недостойно, — и этим они раздражают своих противников, требующих от них «убираться вон из страны». Это ведь действительно неуютно — жить рядом с людьми, которым за тебя стыдно.