— Ах это вы, герр доктор! Вы уж простите меня, пожалуйста, мне правда очень неловко. Надеюсь, вы не ушиблись…
— Я думаю, — отозвался тот — он как был, так и остался мастером не слышать то, что его не интересует. — Я думаю, сейчас нельзя медлить, если хочешь играть какую-то роль. Множество совершенно безвестных людей уже снова рвется к кормушке…
Зависти в его голосе не было: подобно всему, что он произносил, эти слова прозвучали как-то бесплотно, словно ушли в туман, не отозвавшись эхом ни в нем самом, ни вокруг него. Они вместе двинулись по улице — ведь их дома находились по соседству. Врач-химера продолжал:
— Снова расплодились всякие объединения, союзы, палаты, группы — но меня никуда не зовут. А ведь я когда-то был по-настоящему известным писателем — не таким известным, как вы, герр Долль, но все же не последнего ряда…
Тем временем они добрались до цели, и как-то само собой получилось, что Долль вошел в дом врача и в его квартиру, в слабо натопленную смотровую, где они без долгих предисловий сели у стола. Покрытое белым лаком медицинское кресло с подножниками выглядело так же химерично, как его хозяин, в нем сидевший. Во всем этом было что-то ирреальное: словно видишь сон и вот-вот проснешься.
Но врач продолжал:
— Такое впечатление, будто меня все считают умершим — обо мне начисто позабыли. Но как же так? Я же вижу в газетах имена старых друзей. Я ведь их не забыл — и они меня забыть не могут. Но нет, ничего! Ни весточки! Словно бы я умер — но ведь я не умер, я еще жив!
На миг он замолчал, вперив в Долля взгляд своих невыразительных карих глаз, неподвижный и немигающий. И тот сказал, желая утешить собеседника:
— Меня тоже никуда не зовут…
— Нет! — воскликнула папирусная химера с неожиданным напором. — Нет! Мне не в чем себя упрекнуть! — И он ответил на вопрос, который ему не задавали: — Я никогда не был нацистом. Конечно, какое-то время я служил врачом в вермахте, но эта участь никого не миновала. А в партии я никогда не состоял — и вот теперь это молчание, словно меня считают нацистом. И как с этим быть?..
Теперь он часто моргал, и тонкая папирусная кожа на скулах почти порозовела.
— С чем быть-то? — осведомился Долль. — С тем, что вас обходят? Почему вы сами не напомните о себе своим старым друзьям? Может, они даже не знают, что вы живы. Столько народу сгинуло…
— Но я писал письма, много писем! — возразил врач. — Смотрите, полный ящик! — Он выдвинул ящик письменного стола и показал Доллю стопочку писем в конвертах; на конвертах были написаны адреса и наклеены берлинские марки с медведями. Врач торопливо пояснил: — Письмо — это ведь своего рода клич: ты его пишешь и тем самым уже призываешь адресата. — Он помолчал мгновение и добавил: — Кто может меня упрекнуть? Никогда я не был нацистом! Никогда! Не было такого! — Он заморгал еще быстрее.