Я посмотрел на радиста. Прислушивается, ухо навострил.
– Пойдете, Костя, со штурманом пойдете. Алексей, окинь там еще хозяйским глазом. Ножи… может, лебедка найдется.
– Рубаху еще одну бы свежую соорудить. – Петр Иваныч почесал бороду, потом поскреб себя по груди, завшивленность демонстрирует, что ли. – Парашюты их приволочь бы. А разрешите, товарищ капитан, и я пойду. У меня взгляд-то этот, хозяйственный, острее будет, и унесем поболе.
– Останься в лагере, Петр Иваныч, а то еще тебя транспортировать придется с ногой больной. К тому же я уйду на просеку, а Проша тут один. Не военный человек.
– Я могу, – встрял Проша, оглядываясь на всех, – я могу остаться один.
– Можешь, но лучше не надо. С утра выдвигайтесь, – сказал я Алешке. – До вечера вернетесь. К вечеру я вам навстречу пойду, помогу тащить.
– Поклажу на спины приторочим, как вещмешки, нормально дойдем, не суетись, – ответил Алексей.
Штурман сидел напротив у костра. И он, и Петр Иваныч, Константин, и даже Проша, и я сам – все держались напряженно, усмешки, ухмылки, черт знает что такое. Алексей отвел раздраженный взгляд от согнувшейся в корнях гинкго фигуры и сказал:
– Пойду и я после обеда отмечусь на просеку. Которое ты, говоришь, дерево понадгрыз, Петр Иванович?
До обеда еще было далеко, птеродактилей сырых мы глотать пока не научились, и все разбрелись по делам в ожидании.
Костя развел огонь, повесил котелок, опалил горящим суком птеродактиля и принялся ощипывать тушку. Петр Иваныч с печальным видом сидел рядом.
– Махорка кончилась, – сказал он и встрепенулся:
– Может, у фрица есть?
Он, выхватив пустую папиросную пачку, странным образом завалявшуюся в кармане, потряс ею в воздухе, ткнул в нее пальцем.
– Есть?
Немец вдруг улыбнулся и протянул руку, потом понял, что пачка пустая и что это его о куреве спрашивают, помотал головой. Пошебуршал щетиной, провел трясущейся рукой по затылку, потер шею. Оторванный воротник торчал теперь у него слева, как заломленное собачье ухо. Немец нащупал его, дернул и оторвал совсем, посмотрел с недоумением и сунул в карман штанов. Нервничает, тоже курить хочет. А кто здесь не хочет?
Поэтому вечером, вернувшись в лагерь, застав Галюченко за изготовлением широкой короткой доски, я не удивился. Заметил – он так от тоски по куреву отвлекается, что-нибудь да затеет. В последние три дня резко прибавилось домашней утвари. Может, точно помогает? Надо попробовать. Правда, Алексей и Костя, да и я сам, чего уж там, злились, как огня боялись этих бытовых улучшений, окапываний здесь. Страшно, как задумаешься, что обустраиваешься навсегда. Навечно. Но отлет так сильно затягивался, от работы валились с ног, а когда можно было бы и отдохнуть, получалось так, что и отдыхать-то ты здесь не хочешь. Надо было просто что-то делать, чтобы не сорваться, не свихнуться. Я видел, как зависает иногда Костя у костра, штурман кораблики принимается мастерить, Петр Иваныч строгает и строгает ножом. Нарезал нам ложек, как дураки, черпаем суп из птеродактилей деревянными ложками. Нет, это все замечательно, но хочется туда. Пусть там война, пусть даже, может, убьют в первый же боевой. Но туда. К людям.