Таким образом можно было бы цитировать, и не только цитировать, но и доказывать на материале искусства: тут уже есть что-то вроде системы, программы, школы. Когда в таких произведениях говорится о любви, имеется в виду половой акт. Живописец, выстреливающий краски на полотно из хитроумного пистолета, извергает семя. Или, как выразился бы наш теоретизирующий критик, «освобождается в своей глубочайшей аутентичности». Или, по выражению Кайюа, ограждает себя от вмешательства, от разумного начала. Или, как еще говорят, «выражает себя в своей тотальности». Вот мы и подошли к тотальному самовыражению.
Но что же она такое, эта «глубочайшая аутентичность»? Действительно ли это возврат к истокам? Извечное стремление к свободе или лишь признак преходящей, исторической ситуации в искусстве?
Это, конечно, еще и бессмыслица. Нет такой «глубочайшей аутентичности», которая была бы свободна от условностей: она сама — условность. Художник, стреляющий в полотно из пистолета, заряженного красками, такой же раб условности, как и самый заядлый реалист. Это логично. Однако именно здесь-то и не желают признавать логику. «Глубочайшая аутентичность» (этакая словацкая разновидность кьеркегоровского «бога в человеке») находится вне пределов логики, точно так же, как и средневековая религия. Искусство отодвигается за пределы человека как разумного существа, за пределы сознания и познания. И за пределы какой-либо дискуссии: искусство есть Откровение. Иррационализм — один из основных признаков части современного искусства. Очень точно это выразил Марсель Дюшан, один из его отцов: «Задача художника — исследовать не действительность, но трансцендентные качества предмета».
Вот мы и дошли: «глубочайшая аутентичность» исследует «трансцендентные качества предмета». Елки зеленые, как выражается мой сын! Вижу шамана в вонючей бараньей шкуре, он таращит трахомные глаза на костер: с помощью «глубочайшей аутентичности» исследует «трансцендентные качества» огня. (Впрочем, этим он зарабатывал свой хлеб.) Юродивые и аскеты, божьи люди и кликуши; барабаны в джунглях и тайные сектантские радения — тут везде «глубочайшая аутентичность» соприкасается с тайной. Это не возврат к истокам — это бегство в самое темное средневековье.
Ренуар говорил о Гюставе Моро: «Презрение к миру, столь у него восхваляемое, я считаю всего лишь леностью». Действительно ли такое отрицание объективного мира — только душевная леность? В частном случае — возможно. Но презрение к объективному миру и отрицание его слишком распространены. Тут дело не в недостатках отдельного человека — дело в недостатках общества.