; не случайно он так ненавидел буржуазию — не только как класс, вырождение которого происходило у него на глазах и крах которого он наблюдал и комментировал, не только как историческое явление, но и как чисто физиологическое скопище всякой мерзости. В жизни, в политике и в поэзии он ненавидел все то, от чего «за сто верст разит конъюнктурой», что покупается и продается, что алчно подстерегает за фасадом возвышенных слов. Глубоко внутренняя склонность к совершенству, к чистоте, к честной игре предопределила всю его полную внешнего драматизма жизнь с множеством известных и менее известных перипетий.
О нем говорят — и справедливо, — что у него два дома: дом поэта и дом политика. Его поэтический дом знают все, он открыт для всех; второй его дом, дом политика, публициста, журналиста знают лишь в общих чертах, он открыт только для специалистов. Необходимо сразу же сказать, что относительная неизвестность этого второго дома — несправедливость по отношению к Новомескому, она наносит ущерб словацкой культуре.
По профессии он был журналистом; по призванию — поэтом. И хотя это вещи несоизмеримые, я убежден, что его публицистическая деятельность имеет по крайней мере такое же значение для современного, социалистического общественного сознания, как и его поэзия. «Потому что Новомескому всегда приходилось нести ответственность, выходящую далеко за рамки поэтической ответственности за поэтическое творчество. Короче говоря, потому что поэт у нас всегда был больше, чем только поэт…»
В общем, речь идет об этом самом «больше, чем только поэт».
После Штура, энергичного и дальновидного основоположника стиля словацкой журналистики, и — пожалуй — после Ваянского, рьяного защитника определенного слоя словацкого мещанства, появляется Ладислав Новомеский, не для того чтобы встать в одном ряду с ними, продолжить линию развития, а скорее, чтобы нарушить ее, чтобы с ней полемизировать. Этого пролетарского журналиста и журналиста-пролетария провожала на Панкрац[79] не «нация», то есть экзальтированные «ахи» мелкобуржуазных дам и скверные стихи в его честь, а симпатии рабочего класса от Фривальдова до Волового[80]. Самоотверженность вплоть до самоотречения, неутомимость, непримиримость в борьбе — за все это официальные круги воздают ему соответствующим образом: в его регистрационной карте тридцать четыре судимости за «различные нарушения закона о печати».
В том втором доме, в доме коммунистического журналиста, нет таких просторных хоро́м, как в романах Ваянского. Но в нем уместится целый мир, мир революций, мир страданий и угнетения. В этом доме — Москва, «столица мира», в нем же Прага и Париж, Братислава и Сеница, Каталония и Верховина, и длинный перечень жандармских карабинов в Кошутах, Духцове, Чертижной