— словом, такие судьбы вам известны. Из-за него-то, как вы, писатели, любите выражаться, на нашей семье лежала тень страха, о котором я уже говорил. После освобождения, когда все изменилось, я, полусирота, почувствовал и прямую и косвенную поддержку дяди: одни его боялись, другие уважали. Как говорится в каких-то стихах, родственник не дал мне погибнуть. Я поступил в педагогический институт, хотя дядя это не особенно одобрял. Образование он не то чтобы презирал, но не доверял тем, кто получил его обычным путем. Сам он читал много и охотно, но очень беспорядочно, не умел остановиться на чем-нибудь одном, человек он был непостоянный, увлекающийся, внезапно загорался то одним, то другим. Уже пожилой человек, он, если ему что-нибудь удавалось, несмотря на возраст, распевал, словно влюбленная девушка, однако и ругаться тоже умел. Не сердитесь, что я так долго о нем распространяюсь, ведь он повлиял на мою судьбу, можно сказать, сделал ее. И не только потому, что помогал мне, но еще и потому, что был именно таким, каким был, он служил для меня образцом, с тех пор как я начал разбираться в жизни, а начал я разбираться в ней лет с четырнадцати, я хотел быть таким, как он: пламенным, увлекающимся, большим, сильным. Участвуя в молодежном движении, я уже предчувствовал, куда поведет меня мой путь, что ожидает меня в будущем. Не знаю, как лично вы относитесь к тем временам. А для меня это были лучшие годы жизни, да и не только моей! В наши дни бьющиеся в унисон юные сердца кажутся смешными. Но так и было. Юные сердца бились согласно, как одно, и это было благородно и возвышенно. Жилось нам несладко, мы мало спали, плохо питались, может быть, с точки зрения врачей, слишком много работали — короче, все было не так уж хорошо, но перед нами открывался весь мир, нам казалось, что мы мчимся навстречу чему-то очень важному, значительному, были у нас свои песни, свои восторги и свой идеал, да, да, идеал! Слышите, как звучит теперь это слово «идеал»? Будто доносится с того света. Старинное, стершееся, забытое слово. Скажите же, товарищ писатель, по совести: разве это не так? Или я ошибаюсь? Может, мне так казалось, потому что сам я был очень молод и все представлялось мне прекрасным и великим?
— Тогда все мы были очень молоды, — сказал я.
— Вот именно. Тогда все мы были молоды, тогда даже старики помолодели, нас переполняли восторг и нетерпение, мы не просто ожидали будущего, а каждый день, каждый час, каждую минуту боролись за него, и наши молоты громко стучали во врата грядущего. Теперь, извините, уже не то. «Молоты» — слово нашего молодежного языка, ибо, как вы знаете, после эпохи восторгов наступило время, когда слова утратили свой первоначальный смысл. Как это случилось? Объясните, если сумеете: слово значит все, ему верят, идут за ним, и вдруг в какой-то миг оно теряет смысл, произносить его — чистая мука, и все-таки его произносят, потому что привыкли к нему, оно стало частицей, но уже не души, а скорее тела, живого организма. Как получается, что слово переживает предмет, который когда-то обозначало?