— Понятно… Во всяком случае, могу себе представить.
— Значит, вам не нужно подробно объяснять. Нажим, беззаконие, произвол, районные диктаторы. И ими были мы, слышите, были мы. Мариши, «маршалы Мариши», как нас прозвали.
Он умолк, опустил голову. На крупных кистях рук играли отсветы огня.
Вдруг он поднял голову и почти закричал:
— Не верю! Никогда не поверю! Не верю, пусть с меня кожу сдерут! Не могу поверить, нет, нет! Клянусь богом…
— Ондрик…
Она дрожала. Схватила мужа за локоть, но он резко оттолкнул ее.
— Нет, нет! — повторил он спокойнее. — Я, пожалуй, вышел из себя, извините, если это вас обижает, ко такой уж у меня характер — несдержанный, задорный.
— Вы такой же, как они!
— Понятно: вы тоже ополчились на правду. Но представьте себе… Мы вели самый беспощадный бой. Все действительно было, как во время заправской войны: штаб, командиры и неприятель. Я не изведал счастья борьбы за коммунизм — не участвовал в забастовках, не сидел в тюрьме, не сражался с оружием в руках против фашистов, но я чувствовал себя потомком тех, кто боролся, кто не щадил ни себя, ни других, кто в этой борьбе жертвовал всем — душой, жизнью, честью. Не выношу половинчатых людей, которые стараются незаметно пробраться, всюду пролезть, сыплют красивыми словами, а в душе холодны, как лед. Я весь тут, какой есть… Я готов сойтись в честной схватке грудь с грудью. И чем больше врагов, тем лучше для меня и тем хуже для них!
А врагов тогда было не перечесть, они росли, как грибы после дождя, и чем больше мы их прижимали, тем больше их набиралось неизвестно откуда.
— Вы сами их плодили.
— Ну, нет, товарищ. Значит, вы полагаете, что сначала мы их выдумывали, а потом прижимали к стене? Нет, это были самые реальные враги: и вредители, и взяточники, и даже один убийца. Это был настоящий бой и настоящий враг, можете мне поверить. А со временем врагами стали и те, на кого мы раньше опирались и кого считали своими резервами. Но это было не так уж плохо: по крайней мере, мы знали, с кем имеем дело, а разве это не важно для борьбы?
— Вы обострили вопрос.
— Да, обострили, — гордо ответил учитель, потом заметил: — Не смейтесь надо мной, товарищ писатель, я эту цитату знаю. Правда, тогда она еще не была в моде. У цитат есть своя судьба: они то бесследно исчезают, то появляются вновь и влияют по-своему на жизнь — словом, они живут. Мы не выдумывали ни классовой борьбы, ни ее обострения. Мы получали даже указания, но они соответствовали тогдашней жизни, соотношению сил и нашему желанию вступить в бой, если вам угодно, нашему пылу в строительстве социализма. Для нас это были не пустые слова, а наше боевое знамя, музыка, под которую мы шли вперед, наше будущее, к которому мы устремлялись. Мы стремились, мы мчались к нему! Каждый миг был наполнен движением, мы не стояли на месте и не созерцали жизнь, а зло подгоняло ее: лети, наша сонная жизнь, проснись и лети! Моя жена, Аничка, декламировала что-то в этом духе на одном торжественном вечере. Я не люблю стихов, но в ту минуту я в нее влюбился. Я был весь устремлен в будущее, верил, что все должно быть направлено к победе, а все, что становится поперек дороги, сдерживает движение вперед, то враждебно и подлежит уничтожению. Какая уж тут жалость! Зачем нужна терпимость? Когда речь идет о будущем всего народа, да что я говорю, о будущем всего человечества, стоит ли кого-то или что-то жалеть? Мы чувствовали себя коммунистами всего мира. И хоть район наш очень мал и неприметен, мы знали — он связан со всем миром, с всемирным движением к коммунизму. Разве тут уместна жалость? И потому, если нам угодно, мы обострили вопрос.