реальную фигуру Хуана Кироги в соответствии с поэтикой романса об убийствах.
Реальный Хуан Факундо Кирога происходил из богатой семьи помещиков-скотоводов, а Сармьенто говорит о его едва ли не народном происхождении, рисует его в черных красках и в то же время то прямо, то исподволь уравновешивает негативные черты характера своего героя чертами своеобразного романтического благородства и даже чувствительности, чертами эпической героической необузданности и отчаянной смелости. Теоретически заданная изначальная одномерность образа Факундо постоянно нарушается, и происходит это потому, что, будучи примерным злодеем, он является и идеализированным народным героем, о чем в одном из эпизодов «эпического буйства» прямо пишет Сармьенто.
Особенно ярко тесная связь с народной традицией обнаруживается в главе о гибели Факундо «Барранка-Яко!!!», хотя характер ее неясен для исследователей: то ли Сармьенто использовал народный романс об убийстве Кироги, то ли рассказ Сармьенто послужил источником для народной песни. Скорее всего, верно первое предположение. Сармьенто, видимо, не просто использовал этот романс, а прозифицировал его, но не в целях использования исторических данных (подобно тому как это делали средневековые историки в отношении испанского эпоса), а в целях художественных. Раскрывая здесь реальные обстоятельства заговора против Факундо, Сармьенто выступает как историк-аналитик, а саму историю его гибели изображает как едва ли не гибель героя трагедии, соперничающего со своей судьбой и гордо бросающего ей вызов. В мощном финале гибнет уже не враг Сармьенто, а народный герой и любимое детище самого писателя. Пронзительной нотой звучит в финале тема убийства ребенка, ехавшего вместе с Факундо...
То, что Унамуно писал об отношении Сармьенто к Росасу («О, как любил Сармьенто Росаса...»), с гораздо большим основанием, наверное, можно было бы сказать о его отношении к Факундо. Вообще образ «пастушеской» Аргентины в итоге оказывается много более сложным, чем отношение к ней автора в рамках теоретической концепции «варварство — цивилизация». Все сцены народной жизни, пампы — все это исполнено духом поэтической идеализации. До того времени, когда книжный «практический позитивизм» Сармьенто-писателя превратится в практическую политику Сармьенто-президента, еще далеко. И поэзия поглощает на страницах «Факундо» дыхание опасной страсти тотальной переделки страны, замены целого народа другим, заселения исконных земель гаучо представляющимся ему идеалом общественного человека европейским иммигрантом, который разобьет аккуратные палисадники в пампе. Сармьенто отвергает этот мир и любит его, восхищается пампой, гаучо-кентаврами, их волей, удалью, да и как может быть иначе — ведь он сам аргентинец! И не случайно говорил он о «коне моего письменного стола», о том, что слово для него, как нож для гаучо, «его перст, его длань, все его существо». Ведь он тоже был частью, одним из порождений мистифицированного им «варварского» мира, а не посланцем внеположной «цивилизации»! Двойственное отношение Сармьенто к гаучо — это отражение двойственности его собственной натуры. Ставящий перед собой ясные цели и завершающий «Факундо» четкой программой коренной переделки страны, замены одного народа другим и установления иного