Ни в первый, ни в последующие дни Ивану Егорычу не пришлось говорить со своими по какому делу он приехал.
Попал он как раз на свадьбу своего младшего брата. А свадьбы в деревне Торжковой играли крикливо, суетно и подолгу. И хотя молодые в Волисполкоме расписывались, отцовские и дедовские обряды все же исполнялись. Начнут «запой» с девишника. Невеста вопит, а подруги-девки шушукаются и сокрушенно качают головами. Сватьи «корят», конфузят молодых, прикладываясь к рюмкам… Гармонист из себя выходит. Гармонь к груди прижимает и на колено откидывает. Сваты, перевязанные по рукаву новыми платками, сами точно накрахмаленные, прямиком сидят по лавкам. Пальцы растопырят, упрут в колени, и ждут угощения. И всех, от малого до старого, надо накормить, напоить, да так, чтобы не осудили, что на свадьбу «капиталу» пожалели.
Иван Егорыч ушел от гостей пораньше и лег в амбаре, подостлав соломы. Во дворе, как другие, он не мог спать: прямо в лицо глядел месяц и мешал шум гульбы. Позвал с собой Фильку. Тот молча лег, ткнулся ему в плечо и засопел. Иван Егорыч погладил его по спине.
— Большущий ты стал мужик, Филька.
— Ничего, — вздохнул Филька. И опять молчание.
— В мать, видно, молчаливый вышел.
Позднее послышались у амбара шаги. Филька присел, прислушался. На пороге затемнел чей-то облик.
— Ну, теперя я к мамке пойду, — Заявил Филька.
Зашелестела под его ножонками солома.
— Мамка, ты?
— Я, сынок.
Не спалось Ивану Егорычу. Пока перед глазами были люди, с которыми надо было говорить, пить и петь — легче было, — не так томила тоска по Ядвиге. А вот сейчас всплыла она перед глазами, дразнит его обманным сиянием глаз. Гонит сон. Мука думать о ней. Стал прислушиваться, к чему бы прицепить разгоряченные мысли.
На деревне тихо. Где-то равномерно повизгивало в телеге немазанное колесо. Под полом амбара возились мыши. И вдруг явственно послышался сонный Филькин голос:
— Мамка, ты чего ревешь? Будя, а то и я зареву…
— Ш-ш, сынок, спи с богом.
— Мамка, а вить я ему нынче не молился, — признался Филька.
— Это здря, сынок…
— А я сичас стану. Только не так как поп: «госпомилуй», а по своему, как надысь.
— Ну-к, что ж…
Филька закряхтел, громко зевнул и заговорил лениво и мягко:
— Ты, бог, мамку и тятьку миловай беспременно, потому как она, мамка, мать мине родная, а тятька картуз привез и ремень ракилованный. Такого-то ремня всю деревню обшарь — не сыщешь. Тетку Таньку тоже спасай, она завсегда молоко из-под коровы похлебать дает, и вишенья сухого в подол насыпет. А тетку Катьку не миловай и не спасай. На кой ее спасать? Что рубаху новую на свадьбу нарядить не дала?.. Ведьма эдакая.