В полседьмого, еще до завтрака, шли занятия оздоровительной физкультурой на воздухе — вне зависимости от того, палило ли солнце или шел ли проливной дождь: мы отжимались, приседали, делали наклоны и бежали кросс вдоль крепостной стены. А в десять все отряды выстаивались на площади, и старшая сестра раздавала поручения на день — надраить полы в спальнях, навести зеркальный блеск на мостовой или отскоблить огромные кастрюли от слоя пригоревшей вонючей бурды. На тихом часе все обычно раскладывали настольные игры или читали: сестра Филди каждую среду обновляла книги на этажерке в спальне, обменивая в библиотеке те, что мы уже прочитали, на новые. Я не впервые видел бумажные книги — у мамы была карманная Библия в потертом переплете. На корешок была приклеена тонкая алая ленточка, чтобы сразу находить страницу, на которой остановился в прошлый раз. Мама дорожила этой книгой — семейная реликвия. Я заглянул раз из любопытства — шрифт мелкий-мелкий, слова вроде и знакомые, а смысла не разобрать. Там строчки столбиком, как стихи, хоть и без рифмы. И пронумерованы. Странная книга, словом.
Мама рассказывала, что давно, еще до моего рождения, в нашей квартире был большой книжный шкаф — во всю стену. Но когда открылось, что я кашляю вовсе не от простуды, от книг пришлось избавиться. Я прежде не понимал ее грусти по утраченным бумажным книгам: есть же планшетник — закачивай и читай. А в Шварцвальде, где запрещены любые гаджеты, понял. Бумажная книга — она такая… Вещественная, что ли? Тяжелая, настоящая. У каждой свое лицо и своя судьба, которая читается по слегка обтрепанному корешку и загнутым уголкам страниц — сколько рук ее касались, сколько людей задумывались над ее страницами, грустили, улыбались, мечтали… И еще — совершенно особенный запах. Его ни с чем не спутать. Старые книги пахнут черным кофе и грецкими орехами, а новые, почти не читанные — как скоростное шоссе после дождя.
Дома я читал почти все время: научную фантастику или приключенческие романы. Иногда мама подбрасывала что-то интересное из современного. Ну, и классику приходилось штудировать к экзаменам, никуда не денешься. В клинике сестра Филди приносила из библиотеки или замшелую скукотищу, от которой сводило скулы, или совсем уж детские сказки. Однажды я разглядел в стопке зачитанную до дыр «Автостопом по Галактике» и чуть не умер от радости, словно встретил старого друга.
Перед ужином, если не было проливного дождя, все выходили в парк на прогулку. Он совсем небольшой, сто шагов — и упрешься в крепостную стену. Но если сесть прямо на траву и закрыть глаза, то так легко представить, что снова оказался на Каштановой аллее, в саду у дома Келлера. Я скучал по старику, по нашим разговорам и занятиям музыкой. Даже написал ему длинное дурацкое письмо, но ответа все не было. Зато мама писала чуть ли не каждый день. Только складывалось ощущение, что мы играли в глухой телефон: в каждом письме я умолял ее как можно скорее забрать меня из клиники, а она отвечала, что страшно рада, что лечение идет мне на пользу и я нашел много новых друзей. Хотя, справедливости ради стоит признать, что ночные приступы удушья действительно прекратились. Постоянное чувство голода и лечебная физкультура доканывали меня гораздо сильнее, чем астма.