— Хто тибе выбирал, хад!
— За ахвицеров вы заступники.
— Колчаку… лижете!
— Наел мурло на сутошных!
— Долой!
Делегат гнул свое:
— Предлагаю, товарищи, не позорить флаг своими выходками и разрешить все недоразумение у нас, на пленуме исполкома.
— Долой!
— Разогнать всех к матери!
Костлявый карабкался на помост, хватал делегата за ноги со взрыдом:
— Ты мине правило скажи! Ты правило скажи, ето какая же свобода? Ето, чтобы опять над матросом с аншпугом стоять?
Лихой матросик с «Гаджибея» выскочил, развесело хляпнул себя по блинчатой фуражчонке:
— Как же ето ловко, братцы, прямо округ пальца нас, как тех баранов, крутят! Кожу у порту разворовали, так подожди до приезду товарища Керенского, тогда разберемся. Товарищ Керенский приехал, конечно, мы, как бараны, покричали, покричали и генерала Петрова сейчас на свободу, как неприкосновенную личность ахвицера. Хапай, значит, валяй дальше! Теперь нас на бойне сорок человек поклали ни за што, а как матрос корячиться начал, сичас пожалте на Дунай, к генералу Щербачеву, под первые пули. Ето как? Значит, ахвицерам и воровать и все можно, а матрос — ша, молчи в тряпочку? За что же тогда, братцы, мы Миколашку уволили?
Делегаты, пошептавшись, куда-то стерлись…
Теперь уже другие — тяжкодумные, решительные, раньше сурово лишь присматривавшиеся, подступали к помосту:
— Долой ахвицеров!
— Колчака заарестовать, и никаких!
Кочетиным визгом выломилось из толпы:
— А как заарестуешь, у него револьверт, он тебе пригладит, пробывай, заарестуй!
— Снять цацки с усих!
Черноусый с «Прута» вкопанно темнел на помосте, на потухающей прозелени неба.
— Значит, товарищи, постановление всего собрания… кораблей и команд: немедленно отобрать оружие у офицеров.
— Прра…вва!
— А адмирала Колчака, как явного…
Под сумятицу непрошеный какой-то взгромоздился рядом, без шапки, с понуро висящими руками, гнусаво хныкал:
— Етого мало, братцы, што отобрать… Вы спросите, за што они мине на страсть послали? Сверху там бьеть, снизу бьеть, с воды бьеть, с-под земли, братцы, бьеть… Куда деваться живому человеку? А как я к етому скорпиену утром пришел — мине, говорю, жрать нечего, и я проконтуженный весь наскрозь, што он мине, братцы, сказал? Постой, говорит, пока на палубе, я еще маненько в постели поваляюсь!
…Вот тогда — не хотел и услышал Шелехов над Севастополем непонятный и шевелящий волосы рев.
Но не все ли равно было, на кого двинулись там?..
— Мичман, довольно! — старалась строго пролепетать Жека, боязливо гладя ему ладонями плечи, грудь.
А губами сама прижималась, вздыхая; и ей было приятно, забвенно, — может быть, против воли?