Слегка заробев, я подошел к сугробу и остановился. Вот так-то. Я видел жалкие цветы, и рядом — окурки, спички, мятую пивную банку, видел следы, пересекавшие сугроб, и торопящихся прохожих, и стало почему-то обидно и горько. Вот где-нибудь и я так упаду, и будут потом по тому месту, где я, может, в последний раз увидел это небо, этот странный и непонятный мир, топтаться и смачно харкать всё те же прохожие.
Я брезгливо повел плечами и с неожиданной злостью посмотрел на них, словно они уже натоптали и наплевали. Прохожий — слово-то какое! Так и веет чем-то равнодушным, вечно спешащим, проходящим мимо, не обращающим внимания. И я лишь зло сплюнул, а когда поднял голову, почувствовал, как качнулась под ногами земля, — казалось, ожило вдруг то страшное ночное наваждение (наваждение ли?). По улице медленно двигалась небольшая похоронная процессия — змея на белом. И несла такой скромный деревянный гроб, обитый дешевой красной материей, с черной окантовкой.
Я в смятении сделал шаг назад, но через мгновение с внезапным нервным облегчением рассмеялся. Фу ты, черт! Вокруг них, помахивая хвостом, рыскал лохматый рыжий пес — это были обычные похороны, и направлялись к кладбищу (благо недалеко, и на катафалках многие экономили). Я выдохнул и вытер лоб. Петьку, наверно, и несут. За мной очередь попозже. Я тихо хохотнул. В очередь, сукины дети, в очередь!
…Процессия приближалась. Я видел спокойные, безразличные лица мужиков, что несли гроб, и невысокую сутулую женщину в черном, семенившую позади. Она вела девочку лет пяти. Видел уныло идущих за ними, бросавших рассеянные взгляды по сторонам. Не знаю, но от одного вида их вновь стало муторно и тошно. И поднялась злость, раздражение. Чего они все в глаза мне колют этой смертью?! И я сам потом не понял, как всё произошло: когда процессия проходила рядом, девочка потянула за рукав женщину в черном.
— Ма-а-ам, — протянула она, — а куда папу несут? На кладбище, да?
И вопросительно заглянула в лицо.
— Да, доченька, — торопливо пробормотала та и смахнула слезу.
— Ма-а-ам, — не унималась девочка, вновь теребя рукав, — а чего ты плачешь? Сама же говорила: чтоб ты сдох!
— Говорила, доченька, говорила, — женщина виновато вздохнула и горестно покачала головой. — Хоть и ругалась с ним, а всё ж неплохой был. Человек всё-таки, не вошь.
Не вошь?! Меня затрясло. А кто? Бабочка райская? И когда вдова еще раз смахнула слезу, меня сорвало — я резко шагнул к ней.
— Что ж ты плачешь, дура?!
Она испуганно вздрогнула, но меня уже «несло».
— Что ж ты плачешь? Радоваться надо! Что сдохла еще одна вошь, что чище стало на белом свете!