— Здравствуй, Насть, — я неловко замялся в дверях.
— Здравствуй, — тихо, словно далекое эхо, ответила она, но не повернула даже головы.
Я робко приблизился, — я всё еще надеялся.
— Как у тебя дела?
Но в этот раз она не ответила — или не расслышала? Я встал перед ней, и сердце тоскливо сжалось — как она изменилась! Она похудела — глаза запали, кисти рук почти просвечивали, но самое страшное — выражение лица: оцепенелое, бледное до обескровленности и взгляд неподвижный, ушедший в себя. Ее глаза потухли, я не видел в них Насти. Растерянный, не зная что сделать, я присел на корточки.
— Как самочувствие?
— Хорошо, — так же тихо и отстраненно ответила она, но по-прежнему безучастно смотрела в окно; голос был отрешенным, словно чужой, не ее.
Мне хотелось отвернуться — было больно смотреть на нее, но я коснулся рук, — они оказались холодны как лед.
— Ты помнишь меня?
— Да, помню, — но ни в лице, ни во взгляде ничего не изменилось. — Ты Саша.
Я закусил губу: она говорила правильно, но будто бы механически, не понимая или не вслушиваясь в смысл. Голос был здесь, но сама она находилась где-то далеко-далеко, — голос отвечал сам.
— Настя, милая, — и я сжал ее ладони в своих, — ты, правда, помнишь меня? Помнишь, как встретились, как подошла на улице, помнишь ведь?
Она наконец-то повернула голову и посмотрела на меня пустым взором.
— Ты злой, — она выдернула ладонь. — Зачем прячешься под маску?
Я вздрогнул.
— Настя, милая, очнись! — я схватил ее руки, но она отталкивала меня.
— Ты злой, злой! Зачем ты в маске?
— Настя, что с тобой? Это я, Саша, Александр! Ты не узнаешь меня? Настя, милая, ну очнись!
— Я знаю, ты злой, — упрямо твердила она с отсутствующим, невидящим взглядом. — У тебя нет глаз, а только дыры, и губы как кровь. Я знаю, ты ходишь в маске.
— Настя, очнись, милая! Очнись! — я тряс за плечи, — Ты же не узнаешь меня! Очнись!
— Уходи, — она оттолкнула мои руки и равнодушно отвернулась, перестав обращать внимание.
Я понял — это всё, финал, всё кончено…
За окном опускалась долгая ночь, такая же, как прежде, — белоснежная, морозная, тихая, — но другой была Настя, прежней Насти не было. Я понял, что надежды нет, душа повреждена неисцелимо, но не хотел верить в это — что уходит близкий человек, без которого мир будет так нестерпимо пуст!
Я знал, что Настя не вернется, — она ушла в зачарованный замок тысячи зеркал. Но всё равно, то ли во что-то еще веря, то ли от отчаяния, я тискал ее ладони, тряс за плечи, я горячо шептал, в слепой безысходной надежде заглядывая в глаза, — я умолял, просил очнуться, проснуться — не умерла же она, а спит! Но тщетно: Настя смотрела за стекло, а на лице гримасой застыла улыбка равнодушия. Да, не умерла она, но хоть тысячу раз скажи «талифа, куми», ничего ведь не изменится! Ничего ведь нельзя изменить в этом мире!