Прошло еще несколько минут, но судья так и не показывалась. Подготовка вступительного слова не вызвала у меня особых затруднений, а вот предстоящий перекрестный допрос доктора Голдштейна несколько беспокоил. Мысленно проиграл его в голове еще раз: вопрос – ответ, вопрос – ответ, еще и еще, чтобы навести окончательный блеск.
– Достало уже ждать, – буркнул Волчек. – Надеюсь, это не вы подстроили.
Вид у него был откровенно обличительный. М-да, чтобы убедительно загрузить этого типа, придется затратить куда больше усилий, чем представлялось вначале.
– Знаете, отец у меня был героем войны, – продолжал Волчек, глядя на украшенный лепниной потолок, словно это помогало ему лучше припомнить своего родителя. – Во время битвы за Сталинград в одиночку перещелкал целое подразделение снайперов. Сталин лично вручал ему орден. А мать – польская еврейка, из концлагеря освободили. Влюбилась в отца, потому что он был настоящий герой.
При мысли о матери лицо его заметно смягчилось, а голос словно упал, поплыл куда-то вместе с теплым течением воспоминаний.
– Это она дала мне имя Олек. Означает «покровитель». После войны она долго не протянула.
– Жалко. Жесть там у вас в России, угу? – отстраненно отозвался я. Очень хотелось сказать ему, что как только я заполучу обратно свою дочь, он тоже долго не протянет.
– Когда мать умерла, отец запил. Пил по-черному. От диабета потерял обе ноги. Пришлось катать его в инвалидном кресле по барам на востоке Москвы, где он гордо звенел своими орденами и пил водку прямо из горла́. Мне тогда было всего двенадцать – не намного больше, чем вашей дочери. Я очень гордился отцом.
Когда Волчек продолжил, глаза его сузились, наполнились какой-то горькой злобой.
– Но эта гордость сходила на нет, когда он по-настоящему напивался. Напившись, сразу лез в драку. Лев, который просыпался в нем, не помнил, что у него нет ног. Затевал свару, потом соображал, что в драке ему не выстоять, и объявлял: «Вон мой сын будет драться за меня!» И приходилось драться, к какому бы пьяному отребью он ни цеплялся. Может, так отец хотел оправдать имя, которое дала мне мать. Может, это помогало ему сохранить хотя бы частичку ее живой. Когда мне стукнуло шестнадцать, я убил его, продал его ордена и купил свой первый ствол. Но я все равно любил его. Всегда любил. Если меня били, он мне еще добавлял – его разочарование было несравненно хуже. Если вы разочаруете меня, господин адвокат, вашей дочке придется драться за вас.
Мне захотелось оторвать ему голову. Кое-как усмирил гнев, сцепился с ним взглядом.