Или — если действительно образовывалось минут двадцать твоих собственных, не казенных — можно было поспать. Это, по-моему, разумнее всего — ведь по сну у нас всегда был недобор в несколько недель.
Впрочем, послушав меня, вы можете решить, что лагерь был тяжелей, чем можно вынести. Это не так. Лагерь был тяжел, насколько возможно, — и причина для этого была вполне конкретная.
Почти все новобранцы твердо убеждены, что учебный лагерь — сплошь безграничная подлость, тщательно продуманный садизм, дьявольские забавы безмозглых идиотов, которым приятно, когда люди мучаются…
Нет. Слишком уж все продумано, слишком интеллектуально, слишком отработано и безлично организовано, чтобы быть жестокостью ради жестокости. Здесь все было продумано четко и бесстрастно — как при хирургической операции. Ну да, вполне может быть, что некоторым инструкторам такие штуки доставляли удовольствие. Но теперь-то я знаю: подбирая инструкторов, стараются исключить малейшую ошибку. И уж во всяком случае — не ставить на эту должность тех, кто не прочь поизмываться над салажатами. Такие типы слишком тупы, не свободны эмоционально — и слишком быстро устанут от своих штучек, забьют на все болт и не смогут эффективно вести подготовку.
Конечно, может быть, и попадется такой иногда. Мне приходилось слышать, например, о хирургах, которым доставляло наслаждение резать и пускать кровь, но в нашей, человеческой хирургии не избежать крови.
Да, так оно и было — хирургия! И с единственной целью: отсеять тех, кто слишком нежен или просто не дорос еще до того, чтобы учиться на Мобильного Пехотинца. И они стаями бежали прочь. Я и сам был близок к тому, чтобы сбежать. Рота наша сократилась до размеров взвода в первые же шесть недель. Одни просто ушли, собираясь дослужить срок в частях нонкомбатантов, другие были уволены за различные проступки, кто-то получил «Отставку по несоответствию», а кто-то — «Отставку по состоянию здоровья».
Вообще-то нам не сообщали, почему уволен тот или другой, — разве что он сам рассказывал. Некоторые увольнялись по собственному желанию, громко проклиная всех и вся и навсегда распрощавшись с полными гражданскими правами. Другие, особенно те, кто постарше, просто физически не могли выдерживать таких нагрузок — от их старания здесь ничего не зависело. Помню одного, замечательный был старый чудик по фамилии Каррузерс. Ему было что-то около тридцати пяти — его, помнится, волокли на носилках, а он как резаный орал, что это несправедливо и он еще вернется.
Это нагнало на нас тоску — Каррузерса мы любили, а он действительно старался как мог. Мы думали, что больше его не увидим, что он носит теперь штатский костюм с медицинским заключением о непригодности в кармане. Впрочем, мне посчастливилось увидеть его еще раз — много позже. Он отказался от увольнения — это можно, если по состоянию здоровья, — и пошел третьим коком на десантный транспорт. Он узнал меня и захотел поболтать о прежних временах — своей подготовкой в лагере Кюри он гордился не меньше, чем мой папахен своим гарвардским акцентом, и считал, что именно поэтому он хотя бы капельку, но лучше любого другого флотского.