Повести и рассказы Свирида Водыханова были добры и милы, приятные пустяки. Тогда, впрочем, и не стремились к остроте слова, и все же Свирид, когда занимался сочинительством, уподоблялся насекомому, которое невинно собирает пыльцу и не имеет коварного намерения впрыснуть в описываемые события опасную личинку-наездника с тем, чтобы тот, когда-нибудь после, переиначил и разорвал родительский организм; еще можно сказать, что он пас тлей. Он был мирным членистоногим в окружении зла – праздных сачков, перепачканных смолой детских пальчиков, ястребиных клювов; он, однако, видел себя уже достаточно крупным мастером, чтобы представлять интерес не для вороны, но для ястреба.
Вопреки новой способности в Свириде развивалось парикмахерское угодничество – как само по себе, так и воспринимаемое от Слотченко, который тоже давал ему уроки мастерства.
Друзья сторонились его, не поверяли ему свои секреты, которых в молодости полно – конфузливых, постыдных. Но и не гнали от себя.
Свирид уже заканчивал школу.
6 марта 1953 года Свирид, как было заранее условлено, явился к Мотвину на занятия. Старик плакал, и плакал, судя по всему, уже давно, потому что лицо его напоминало корку хлеба, вымоченную в воде, – а может быть, обрывок древесной коры, сорвавшийся во время лесосплава. И даже не в воде – скорее, это был забродивший квас или чифирь.
Плакал в те дни едва ли не каждый, почти безнадежно выслушивавший сообщения Информбюро о содержании белка в моче товарища Сталина.
Свирид сурово поздоровался, но Мотвин не ответил на приветствие, а вместо этого без предисловий пустился рассказывать.
– Ты знаешь, – давился слезами полковник, – в Ленинграде, на Мытнинской улице, есть люк. Самый обычный, канализационный. Крышак такой… Там, в двадцать четвертом году, на этом люке я стоял и ревел, как баба…
Повод к подобному плачу в двадцать четвертом году был ясен Свириду.
Понимая, что занятия в их классическом виде отменяются, юноша радовался унижению Мотвина, несмотря даже на собственные слезы, то и дело наворачивавшиеся ему на глаза.
Он набрался дерзости:
– А он… – Свирид помедлил. – Ленин… Он умер везде?
Мотвин раскурил папиросу – с недавних пор он почему-то оставил свое мерзкое пристрастие к махре, тянувшееся за ним, вероятно, еще с дореволюционных лет. Полковник поднял на Свирида оловянные глаза, и тот понял, что Мотвин впервые беседует с ним на равных.
– Тогда я был слабый, дурной. – И Мотвин неожиданно улыбнулся. Слезы потекли еще сильнее, а рот растянулся в улыбке – щелевидный, без губ. Ящер что-то задумал. – Я хотел, отчаянно хотел, но не мог. И теперь не могу, потому что снова слабый – но уже по другой причине.