– Конечно, понимаю. Никто вас под пули не отправит. Мы же не идиоты и видим, кто для какой работы создан. Фронт работ широк.
Белогорский с облегчением вздохнул.
– Почему ваши люди носят военную форму? – уже смелее спросил он, слегка прищурясь и ощущая себя в барственной роли покупателя, который пока не решил, брать ему товар или нет.
– Во-первых, форма дисциплинирует, – Ферт отвечал совершенно спокойно, ни капли не смущенный вопросом. – Если людей, которые кровно заинтересованы в сохранении своего места, еще и по-военному организовать, им не будет цены. Во-вторых – в силу очевидной необходимости. Если существует враг, с ним нужно сражаться. Если нужно сражаться, следует позаботиться о войске. А войско предполагает ношение военной формы.
– Это само собой, – согласился Антон. – Надо же – вы сразу, не дожидаясь меня, перешли к следующему вопросу. О каких это врагах вы говорите?
Ферт снял очки и сунул дужку в широкий лягушачий рот.
– Враг, безусловно, необходим, – признался он тихо и серьезно. – Без врага не обходится ни одно предприятие – разве что противник искусно замаскируется. Человек всегда испытывал потребность в ненависти. Ненавидят иноверцев, инородцев, иностранцев, классовых противников. На самом деле это чувство является мощным стимулом, двигателем прогресса. Не приходилось сталкиваться с подобной точкой зрения? Не приходилось. Ну, ладно, тогда просто примите к сведению. «УЖАС» тем и выделяется, что не наносит своей ненавистью никакого вреда окружающим.
– Это как же? – осведомился заинтригованный Антон.
– Вы еще не догадались? Давайте еще раз: вы – ничтожны. Вы не имеете заслуг. Вам нечем гордиться – ни кровью, ни Родиной, ни верой. У вас есть только жизнь, и сверх того – ничего. Кто же, в таком случае, враг живому? Вижу, что вы наконец-то сообразили. Совершенно верно: наши враги – это мертвые.
4
Вечером Антон долго стоял перед окном и, словно завороженный, всматривался в ночной октябрьский двор. Там было безлюдно; холодный ветер неслышно покачивал взъерошенные голые ветви и лениво гонял по черной земле опавшую листву. Одинокий фонарь высвечивал недоломанную скамейку, тоже одинокую. Их тандем напомнил Антону больницу, где он был всего один раз в жизни. Будто освещено операционное поле, пациент крепко спит, а мрак, окружающий сцену, предрекает операции печальный исход. Хорошо были видны и мелкий сор под скамейкой, и ворох грязно позолоченных листьев. Фонарь чуть дрожал на ветру, границы тьмы казались зыбкими, подвижными. И в доме, что стоял напротив, одни окна пугающе, навсегда угасали, другие загорались в механической надежде, не помня прошлого и не зная будущего, а небогатый небесный холодильник являл заветрившийся лунный сыр и мелкие электронные точечки звезд на фоне бесконечной пустоты.