Небосвод несвободы (Габриэль) - страница 29

На первую страницу
жизнь хороша. Всё равно хороша —
даже когда её, в сущности, нету.
Все мы однажды уйдём. Но сперва,
резво меняя настрои и лики,
можно сполна превратиться в слова —
острые, как наконечник у пики.
Там, где их мука сумела извлечь
из равнодушной привычной рутины —
взрыв. И прямая сизифова речь
к небу взлетает, ломая плотины.

2.

Эх, печали!.. Вам бы множиться да множиться…
Но живут порой, цепляясь за края,
те, кто доблестно умеют корчить рожицы
беспощадному оскалу бытия.
Эти люди — как бессменные посредники
между небом и землёй, как лёгкий свет,
хоть ты в Пушкинском ищи их заповеднике,
хоть в редакциях сомнительных газет.
Их слова, их вековое оправдание,
от навязчивых депрессий антидот,
превращают неприметное страдание
в искромётный, прихотливый анекдот.
А ведь в жизни им совсем не карнавалится!
Не давая ускользнуть от пустоты,
перед ними грубо двери закрываются,
издевательски разводятся мосты…
То в охальники их пишут, то в крамольники,
отправляют в эмиграцию и в морг…
В опустевшем небермудском треугольнике
остаются Питер, Таллинн и Нью-Йорк.

Беларусь

Пятно на карте, словно морда огра —
моя страна. Найди её, географ,
скупую территорию освой.
Моя страна. Республика. Кочевье.
Задорный детский смех. Этюды Черни
и тетива верёвки бельевой.
Пломбир лениво таял в пальцах липких.
Эх, юность, ты — ошибка на ошибке,
и сам я молод, глуп, не сеял круп…
Но там, в краю чужих единоверцев,
жила любовь, вгрызавшаяся в сердце,
как бур дантиста в воспалённый зуб.
Народ там добрый был и терпеливый.
За редкие приливы и отливы
горком в ответе был или обком…
Приветливо для всех светило солнце,
лишь оседал, как в обмороке, стронций
в картонной треуголке с молоком.
Из девяностых — помню злые лица,
и будущее не спешило сбыться
назло ведунье с картами Таро.
Молчало сердце и молчала лира,
когда, кривясь, работница ОВИРа
давала мне последнее «добро».
Где книжки записные с адресами,
свиданья под почтовыми часами
и крохотного сына пятерня,
простой и ясный свод житейских правил?
Всё там. В стране, которую оставил.
В стране, в которой больше нет меня.

Две матери

Мама, я здесь, я сегодня вернулся домой.
Память моя оторочена чёрной каймой:
я ведь не шёл на войну, но попал на войну.
Взять из моих двадцати, да последние два
выскоблить, вычистить так, чтоб дела и слова
сумрачным весом своим не тянули ко дну.
Линия жизни теперь — еле видный пунктир.
Мама, я здесь, но со мной мой изнаночный мир.
Нет в нём покоя, а только тайфун и развал.
Ночью в виски́ мне вгрызается злобный тамтам:
где бы я ни был, я всё же по-прежнему там —
там, где меня убивали и я убивал.
Мама, я сын неплохой, но ведь это война.
Следующая страница