Впереди на взгорке у поселка дед Казанок увидал машины. Возле них останавливались косари. Там, в баронском имении, с первого прокоса выделились представители, организовавшие складчину, как бы по традиции. Он отказался праздновать. Прежде от первого прокоса до последнего, до складчины, надо было пройти с косой не один луг, одолеть под тысячу гектаров — тут пошумели, попугали птичек — и празднуй. Одной из организаторш была Нинка Постнова. На его отказ от участия в складчине она сказала, что дед стал жадный, за копейку в могилу живьем ляжет, что таким одна забота — чулок набить рублями и спать на нем днем и ночью.
Проходить мимо столпившихся косарей дед Казанок не решился, опасался, что еще какую-то гадость скажут ему в спину, что хуже пули или осколка, вызывающих только боль в теле. Он вынул нож из кармана, поправил его лезвие на бруске и сошел с дороги в заросли, решив не терять время, нарезать на обручи для верши черемуховых побегов.
С бугра доносились голоса. И вдруг их перекрыл крик тронувшего на косьбе голоса. Кричала Нинка. Можно было разобрать ее недовольство чем-то. Она отделилась от толпы и направилась по дороге назад, к Забродью. Он вышел к дороге, спросил:
— Чем молодежь недовольна? Куда направляется?
Нина с привычной беззастенчивостью ругнулась. Там, в Забродье, на яблоне осталась ее шерстяная кофта. Висела вместе с другими. Все свои похватали, а ей даже не напомнили… Она закурила нервозно и ушла. Глядя ей вслед, он спохватился, что надо бы назваться сходить за кофтой, ему не праздновать — и ей услужил бы. Дед Казанок расстроился от своей старческой недогадливости, нерасторопности в голове. Трудно ли было смекнуть, что ей дорого быть на складчине, а ему-то и не обязательно резать эти пруточки.
На бугре за канавой затихли. Кругом сидели на траве косари. Над рекой орали прожорливые чайки. В прошлое лето они стаей налетели на клубничные грядки и попортили весь урожай ягод. Он не видал пользы от этой птицы-тунеядки.
На дороге появилась из-за поворота Нинка. Быстро она успела обернуться или он стал таким тугодумом, что ничего путного не обдумал, а человек уже пробежал с два километра.
«Не годишься ты, Федор Петров, на командира. Пока будешь соображать, что к чему, враг все позиции порушит и самому кляп в рот воткнет».
Нинка шла размашисто. Ее тело было подстать солнечному свету, желтившему зелень придорожья, цветы. И дед Казанок вдруг рассмотрел, что она вся до бедер открыта солнцу, на ней нет даже того, чем прикрываются груди. Его охватил испуг. Он хотел попятиться в кусты, но не мог, был заворожен виденным. Она размахивала руками с тряпицами, снятыми с себя, ступала гордо, казалась отрешенной от всего земного.