Участники, комментаторы и симпатизирующие исследователи тех бурных событий предпочитали яркие, захватывающие дух толпы протестующих и почти всегда брали сторону борцов за свободу. Скучные, серые и склонные к кабинетной тайне бюрократы истеблишмента вызывали куда меньше интереса и ноль симпатий. Но такая эмоциональная односторонность обедняет анализ. Большинство исследователей протестов игнорируют то, что во время протестов делали (или не делали) оборонявшиеся от восставшего народа правители. В большинстве же случаев бюрократический истеблишмент проявлял странное нежелание прибегать к террористическим репрессиям. А ведь это должно бы показаться удивительным, учитывая, что как «капиталистические свиньи», так и «коммунистические аппаратчики» вполне располагали спецсредствами и персоналом для применения массового насилия на уровне межвоенных «тоталитарных» десятилетий. Конечно, государственный террор еще не исчез в бурную эпоху 1968 года. Рецидивы межвоенного европейского фашизма наблюдались в Испании, Греции и Турции. Многие тысячи людей подверглись пыткам или были в Южной Африке времен апартеида, во время длящихся годами «чрезвычайных положений» в арабских и латиноамериканских диктатурах. Экономические чудеса не должны заслонять внутреннее насилие, творившееся властями стран Восточной Азии, как коммунистических, так и антикоммунистических, будь то в коммунистическом Китае либо в Южной Корее эпохи военной диктатуры. Государственный террор в ответ на активизм «новых левых» приобретал, возможно, собственные причины и особенности в каждом конкретном случае. Тем не менее заметим, насколько репрессии локализованы в полупериферийных странах, где государство было неуверенным в себе, внутренне слабым и во многих случаях лишь недавно возникшим. Ни на Западе, ни в советском блоке мы уже ничего подобного не наблюдали.
Контраст в реакциях государств на протесты 1968 года подсказывает важную гипотезу. В первом и втором мире — хотя не в Латинской Америке и не в Азии — политический истеблишмент к 1970-м годам стал всецело бюрократическим. Его институты и управляющий персонал сформировались в эпоху крупномасштабной мобилизации военного времени и были дисциплинированы необходимостью поддерживать сверхдержавные балансы холодной войны. Старшее поколение бюрократий и ведущих капиталистических и коммунистических государств помнило цену колоссальных просчетов своих предшественников в 1914,1929 и в прочие опасные годы. Руководство на западе и на востоке Европы еще обладало коллективной памятью о том, чем обернулось заигрывание с фашистскими боевиками в межвоенный период либо сталинские чистки рядов партии. Да, одну из причин мирного исхода 1968 года следует искать в принципах ненасилия и гражданской тактике «новых левых». Боевитое, наступательное ненасилие, как ни парадоксально прозвучит это словосочетание, в противоположность революционным «красным гвардиям» и партизанским отрядам «старых левых» лишало органы госбезопасности вооруженных противников и мишеней для насильственной конфронтации. (Появление ультралевых террористов в 1970-е было как раз следствием распада и деморализации «новых левых» движений.) Но напрашивается и гипотеза, с другой стороны. Бюрократы и политики, действующие в высоко институализированной среде, вырабатывают негероический бюрократический «габитус», привычку к осторожности и склонность к избеганию слишком явных конфликтов. Такого рода «постмакиавеллианские» бюрократические правители (позвольте и нам поиграть в термины с приставкой пост-) предпочитают полагаться на обычную бюрократическую тактику проволочек. Как ни странно, здесь мы обнаруживаем важную и даже вселяющую надежду перспективу. Для обеспечения мирного будущего исхода в случае экономического либо экологического кризиса становится очень важным изучение условий, при которых в современных бюрократических государствах возникает или не возникает политическое насилие, причем с любой из сторон. Мы все сходимся во мнении, что ненасильственные революции не только морально предпочтительнее, но и политически надежнее в своих последствиях, хотя мы и не настолько благодушны, чтобы предполагать, будто одними моральными проповедями можно предотвратить насилие в моменты общественных кризисов и конфронтаций.