— Ваша дама, например…
— Дама!..
Из горла моего вырвался странный, болезненный хохот и, стараясь овладеть собой, я воскликнул:
— Чепуха!..
— Вы сами говорите: не чепуха.
— Я говорю?!..
— В вашем лице ужас: нечто породило в вас страх; возможно ли это?
Аргумент мне показался неотразимым и волнение меня охватило еще с большей силой. Я чувствовал, что теряю самое существенное, без чего я бы не мог жить — веру в свои знания, в свой ум, а без нее — чем я буду тогда? Передо мной уже обрисовался маленький, жалкий Кандинский, исшедший весь лабиринт заблуждений и заболевший человеконенавистничеством и манией убивать ни для кого не видимо больных, с раздвоившимся надвое «я».
— Ты совершенно изменился, Кандинский, и я тебя не узнаю.
Проговорив это, Тамара опустилась в кресло и со странным любопытством начала смотреть на меня, не двигаясь.
— В чем же именно изменился?
— Изменился; ты уже не тот, и самоуверенность твоя, как будто, уменьшилась. Ты не так смотришь, не так ходишь, выражаешься как-то иначе, не с прежней решительностью и резкой отчетливостью; как-то сбиваешься с такта и иногда начинаешь смотреть очень странно, точно в глубину своей души. Что ты там видишь? Может быть, свою совесть?
— Совесть!..
— Вот, как ты посмотрел сейчас странно. Точно из глаз твоих сверкнуло на меня что-то страшное, холодное и пугливое. Положительно, ты уже не тот, и если это совесть, то я поздравляю тебя, но Кандинский с совестью, пугливый и боящийся своих собственных преступлений — обыкновенный, маленький, ничтожный человек-убийца, и я чувствую, что такого отравителя-доктора я буду только презирать и ненавидеть.
Она нервно приподнялась, глядя на меня мрачно-злыми глазами с низко спустившимися над ними, часто мигающими длинными ресницами.
— Ты обманул меня, или — это безразлично — я сама обманулась, думая, что ты человек с железной волей, на которого я могу опереться, как на гранитную скалу. Уж если ты убедил меня в необходимости идти по трупам, то должен бы, по крайней мере, оставаться до конца самим собой. Но ты делаешься иным, пугающимся, и порождаешь презрение. Ведь ты поддерживал во мне иллюзию, что ты какое-то особенное существо, рисовался и завлекал меня. Но вот скала, о которую я надеялась опереться, рушится, и я вижу себя в бездне, вместе с тенями убитых людей. Мне страшно быть одной с ними, ты это знаешь, но — лучше быть одной в этом пустом доме, нежели с тобой. Иногда ты так страшно смотришь в пустое пространство, точно разговариваешь с кем-то. Ты видишь ее, может быть?
При этом вопросе глаза Тамары испуганно расширились.