Не знаю почему, но все эти слова вносили в мою душу странную приятность. Я чувствовал, что нашел свое второе «я» в образе прелестной женщины; я испытывал желание обнять ее и унестись с ней. Ее вид меня восхищал не менее слов: казалось, она вырастала с каждой фразой и ее голос начинал звенеть, как струна, выдавая бурю ее сердца.
Я с трудом скрывал свою радость, но мне хотелось помучить ее, а главное, заставить признаться в активном участии в преступлении.
— Княгиня, знаете ли, кто такие мы с вами? Я вам скажу. Может быть, вы себя обманываете и не совсем сознаете, в кого мы превратились, перешагнув через этот труп — мы…
И я шепотом, но выразительно сказал:
— Убийцы.
Я снова это повторил, еще и еще, находя в этом особенно тонкое удовольствие. Что это значило? Не раздумывая об этом, я чувствовал, что перестал себя понимать и что теперь я уже не прежний, бесстрастно-холодный ультрареалист Кандинский.
Она стояла недвижно, точно прикованная к стене, а я вился около нее, точно злой дух, и из уст моих срывалось:
— Вы и я — я и вы — убийцы.
— Что с вами? Почему вы все повторяете это слово?.. Я вас боюсь…
Ужас засверкал в глазах ее и она шагнула к двери.
— Сделайте одолжение, — проговорил я с ледяным спокойствием, давая ей дорогу к двери.
— Кандинский, как вы можете так легко со мной расставаться!
— Княгиня, я решаю быстро самые роковые вопросы: бросить вас в бездну или броситься самому — для меня дело одного движения или слова. Вы знаете, что в моих глазах жизнь такой пустяк, который не заслуживает труда сожалеть о нем или раздумывать.
Я был совершенно искренен, говоря это, и с решительностью направился к двери.
Тамара порывистыми большими шагами подошла ко мне.
— Кандинский, вы меня очаровываете… Такой характер удивительное явление в наше время. Но вы не напрасно заговорили о бездне. Кажется, мы оба бросаемся в нее.
— Ну что ж, если нет небес и там вверху один холодный эфир, то нет и бездны, нет добродетели и нет преступлений. Порок предполагает Судию, но кто в него верит в наше время? Все наши кумиры разбиты и лежат, покрытые мусором и пылью. Их раздробил не молот, а человеческая мысль, и моя разбивает последних шатающихся идолов нашего времени. Ужас перед пролитием крови — просто ребячество. Вы — ребенок, напуганный рассказами старух о привидениях, их нет, как нет ни добра, ни зла.
— Кандинский, как это вы говорите с холодной улыбкой такие страшные слова, да еще в этой ужасной комнате? Мне кажется — эти белые черепа улыбаются, слушая нас…
Ее глаза пугливо уставились на череп, на который лилось лунное сияние.