АЛЬБЕРЕХТ проснулся под звуки карильона с колокольни. Все годы, что он жил в этом районе, по воскресеньям его будил колокольный звон. От него он тотчас просыпался.
– Первый день Троицы, – сказал я, – сегодня не простое воскресенье. Вставай и иди в церковь, чего ты не делал уже двадцать пять лет. Одевайся и отправляйся на службу. Встань на колени в исповедальне и признайся в грехах.
Думаешь, я не помню, как ты, едва закончив среднюю школу у отцов-францисканцев, решил, что весь мир лежит у твоих ног, и сказал: о небесах думать рано, а Бога скорее всего тоже нет…
И что с тех пор лежало у твоих ног? Весь мир? Женщина твоей мечты? Нет. Тело невинного дитяти, тобою умерщвленного. Которое ты бросил в кусты, ты, поборник Права и Справедливости, защитник Добра и Истины, общественный обвинитель.
Согласись, что первый день Троицы военной поры – самое подходяще время, чтобы понять, что этот мир не может даровать спасения, ведь ты самолично доказал это своими поступками? Кому, кроме служителя церкви, ты можешь признаться в своем чудовищном злодеянии?
Альберехт скинул с себя одеяло.
«Во рту такой вкус, будто в зубах пломбы из окислившейся меди, – сказал он себе, – хотя я вчера не напивался».
Он вылез из кровати, подошел к окну, отодвинул штору и посмотрел на улицу. Там, перед дверью, стояла его машина в целости и сохранности.
Он раздвинул шторы полностью, подошел к умывальнику, принял три таблетки аспирина. Всего три, должно помочь от легкого похмелья, сжимавшего болью левую половину черепа.
Теперь кофе, яичница-глазунья из двух яиц с хлебом из тостера и бутылочка пива, подумал он и посмотрел на себя в зеркало.
– Бутылочка? – спросил черт. – Почему так скромно? Неужели думаешь, что тебе еще есть что терять?
Волосы на голове, росшие вокруг лысого островка в форме подковы, с правой стороны были намного длиннее, и обычно Альберехт зачесывал их на левую сторону, чтобы прикрыть лысину, как одеяльцем.
Но сейчас, когда он только-только вылез из кровати, волосы справа свисали, закрывая ухо, до самого плеча. Безрадостное зрелище. Хотя он никогда не пускал Сиси спать в этой комнате, она наверняка хоть раз видела его в таком неприглядном виде. Понятно, почему она от него уехала. Если бы я мог, я бы тоже от себя уехал, подумал он.
Он поспешно взял гребенку, в другую руку набрал воды, намочил волосы и старательно приклеил их к лысой части головы, как делал это каждое утро. Но не каждое утро он ощущал, какой голой и теплой на ощупь была кожа на черепе. Почти до непристойности. У него мелькнула надежда, что прикосновение к его лысому черепу могло действовать на Сиси возбуждающе.