Он развернул записку, но не смог разобрать почерк Эрика. «Зачем мне стараться? Я эту девочку видел, а Эрик нет. Он просто записал то, что понял, про вещи, о которых сам не имеет представления, как пишет большинство писателей».
Альберехт почувствовал, как глаза его наполняются слезами. Мысленно он захныкал, как дитя малое: «Господи, ну почему же такое случилось». Его рука с запиской так задрожала, что невозможно было прочитать даже аккуратно написанные слова.
Листок был исписан карандашом в разных направлениях, кончик карандаша в нескольких местах прорвал бумагу. Золотая цепочка с шестиконечной звездой? Он не видел ничего подобного.
– Сложи записку во много раз и постарайся сделать так, чтобы она потерялась, как потерялась девочка. Что тебе мешает? – сказал черт.
Но я сказал:
– Ты уже чудовищно бездушно бросил в кусты саму девочку. Неужели ты хочешь уничтожить даже ее описание? Не сегодня-завтра ты снова встретишься с Эриком. Он наверняка опять заговорит о том же, и выяснится, что ты не помнишь ее приметы. Что скажет Эрик?
Трясущимися руками он спрятал записку в жилетный карман. Это я-то не помню ее приметы, подумал он. Я знаю их лучше, чем Эрик. Пальтишко было грязновато-желтого цвета, а не светло-бежевого.
– Не падай духом, – сказал черт, – может быть, ты задавил другую девочку.
Ну и ну! Хитрости, на которые пускается черт, не были бы такими отвратительными, если бы люди не попадались на его самые примитивные ложные аргументы. Рука Альберехта перестала дрожать. На душе стало чуть легче. Другой цвет пальтишка в описании примет он воспринял как подтверждение, прямо-таки доказательство того, что совершенное им преступление менее ужасно, чем он думал до сих пор.
– Глупец! – заорал я ему в ухо. – Твоя вина от этого не становится меньше. Какая разница, кто прав: приемные родители, которые говорят о бежевом пальто, или ты, которому от волнения померещилось желтое пальто!
Он вспомнил, что до сих пор не осмотрел свой автомобиль внимательно, чтобы удостовериться, что от наезда на девочку на нем не осталось следов.
Стиснув зубы и морщась так, как будто он откусил от какого-то ядовитого плода, Альберехт открыл дверцу машины и выставил ноги наружу.
На площади было тихо-тихо. Только стая скворцов перелетала с дерева на дерево. Освещение было такое красивое, какого он, сова по природе, почти никогда раньше не видел. Разве это не утешение, нашептывал я ему, такое ясное небо в такой злополучный день, как сегодня? Ведь жизнь стала бы невыносимой, если бы еще и небо хмурилось. Он сделал глубокий вдох, подошел к правой передней фаре машины и присел на корточки, чтобы получше осмотреть бампер, крыло и радиатор. Спереди на машину налипло множество расплющившихся мошек, вокруг каждого насекомого высохшая капелька крови. На бампере не бросалось в глаза ничего особенного. На крыле он заметил несколько пятнышек ржавчины. На краске две царапины, которые еще не успели покрыться ржавчиной. Попытался вспомнить, видел ли он эти царапины раньше. Но не вспомнил. В конце концов решил – или вообразил, – что они были здесь уже неделю назад.