Их доля -- самозабвенное рабство. Бедняги! они истово служат целям, которые непрестанно обманывают их. Им не дано насладиться сочной плотью жития, слиться с великой стихией неспешного, ровного, всеобщего существования. Увы! им не дано пережить хотя бы единого мгновения глубокой, всепоглощающей безмятежности. Только ленивцу, только ему -- счастливому избраннику -- доступна волшебная власть непринужденности; только он, баловень неземного покоя, изведал блаженство неги и довольства. Во всякой ситуации бытия лентяй располагается как в уютном родном доме, и потому лишь ему свойственна истинная независимость и раскрепощенность.
Деятельный человек ищет собственное достоинство в чем угодно, но только не в самом себе. Любой предмет, свойство или отношение он сумеет подчинить своей воле, во всем он осуществит положенную цель. Быть может лишь в миг, когда достигнутое положение вещей станет прочным и неколебимым, лишь тогда, быть может, успокоится деятельный человек. Однако и в этом случае, боюсь, успокоение его не будет длительным. Скорее всего, ощутит деятельная натура несовершенство результата, смутное беспокойство овладеет ею, и она снова втянется в процесс деятельности, ибо ее внутренняя неустроенность -неистребима.
Совсем не то человек ленивый. Он изначально полон смыслом бытия. В нем нет тревоги и никак не удерживаются заботы, стекая с него, будто капли воды со стеклянного шара. Едва лишь чрезвычайные жизненные обстоятельства заставят ленивца сдвинуться с места, как тотчас, повинуясь заключенной в нем силе, он как ванька-встанька возвращается в исходное положение. Так происходит, ибо центр тяжести жизни ленивца расположен в нем самом и его душевных предпочтениях, а не предметах внешнего мира. Леностью человек спасается от того, что ему не по душе.
И в то же время там, где человек удовлетворен, где жизнь его наполнена смыслом и не терпит ущерба,-- там он ленив, там жизнь сладострастна.
Справедливо говорят: наглость -- второе счастье. А когда нет счастья первого, естественного, тогда наглость вдвойне дорога.
Поведение наглого человека выглядит вызывающим и обращает на себя искреннее возмущение и негодование окружающих. Однако на деле наглость не более, чем синоним человеческого самоутверждения и самостоятельности.
Когда человек не сообразуется с внешними условиями, когда не смиряет свою волю согласно с обстоятельствами, когда не следит за тем, чтобы выражение его лица совпало с мимикой остальных лиц -- тогда его называют наглым. Но осуждение ли это?
Вдумайтесь в нелепость фразы: "Он ведет себя вызывающе". Ею чаще всего определяют наглеца, однако, что за смысл в ней заключен? Кто поймет, что же в данном случае "вызывается": смех, слезы, радость, гнев или благодарность? Один лишь нелепый диктат видится за этим грамматически бездарным, оборванным выражением. В нем заявляет себя деспотическое стремление: всем и вся предписать определенное место, причем на совершенно непонятных и произвольных основаниях. Отвергая этот диктат, наглость выступает против конформизма, косности и нерассуждающего повиновения. Разве не это качество требуется сейчас, в эпоху пробуждения личной свободы?