И вдруг боль почти прошла. Он заметил, что стоит на тропинке. Узкая тропинка, она идет через весь лагерь и у площадки для гриля пересекается с другой. Грудь опять начало жечь, и он пошел вперед.
Жжение заметно стихло.
Он прошел прямо через черную от золы площадку и двинулся дальше, стараясь ставить ноги одну перед другой, как канатоходец. Малейшее движение в сторону – начинается боль. Это похоже на игру.
Уокделяйн.
Но это не любоваться на птиц, это что-то другое. Тропинка ведет еще куда-то, а куда – неизвестно.
Было бы очень весело, если бы он так не устал. Как будто у него высокая температура и ноги как ватные. А где же мама с папой?
Он с трудом поднял глаза и огляделся. Так не должно быть. Если ребенок заболел, папа с мамой тут как тут. Он – ребенок, и он заболел, так почему же все взрослые отводят глаза, будто не хотят его видеть?
Он остановился отдохнуть, хотя грудь тут же начало жечь. Надо полежать.
Эмиль лег, пошарил рукой по траве и нащупал мамину руку.
* * *
Карина вздрогнула – Эмиль пожал ей руку. Она посмотрела на лицо: глаза не просто закрыты, а зажмурены, словно старается на чем-то сосредоточиться.
Внезапно лицо его просветлело, и он открыл глаза.
– Эмиль? – Карина с трудом подавила рыдание. – Как ты, мой маленький?
Эмиль пробормотал что-то неразборчиво.
Она нагнулась поближе.
– Что ты сказал, моя радость?
– Уокделяйн, – прошептал Эмиль. – Ай уокделяйн.
Стефан сложил руки, как для молитвы, и прижал к груди.
– Что ты сказал? – Карина нагнулась так, что ухо ее едва не касалось губ мальчика. – Что я должна сделать?
– Мама… Пора идти…
И закрыл глаза.
– Нет… нет, маленький, нет… – Слезы лились ручьем на тонкие, полупрозрачные веки мальчика, она начала покрывать поцелуями его лоб, щеки. – Тебе нельзя уходить, никуда не уходи…
Глаза Эмиля были по-прежнему закрыты, но он продолжал дышать так же ровно, так что его слова очевидно имели другой, не тот зловещий смысл, что почудился Карине.
Карина села на пол и погладила руку сына.
– Что он сказал? – спросил Стефан.
– Мама, пора идти, – машинально повторила Карина, и вдруг до нее дошло. – Он хотел сказать: «Мама, тебе пора идти».
Мама. Пора идти. Маме пора идти, повторила она несколько раз почти вслух и услышала за спиной покашливание.
Леннарт.
– Мы, наверное, двинемся, – сказал он. – От нас все равно толку мало, только мешаем.
– Он хочет, чтобы я ушла.
– Простите?
– Он так сказал. Маме пора идти.
Она встала и двинулась к двери.
– Погодите! – воскликнул Леннарт. – Куда идти?
– Не знаю. Но он так сказал. Раз он так сказал, я ухожу.
В этом месте, куда их забросила неведомая рука, понятно только одно – то, что ничего не понятно. Они здесь беспомощны, как новорожденные. Выброшены в неизвестность, где все новое. Им страшно, но и новорожденных пугает знакомство с огромным и совершенно чужим миром, наверняка представляющимся им как абсолютный, непознаваемый хаос. Но так же как в любом ребенке заложен механизм, призванный шаг за шагом вносить в хаос закономерность, так и Карина начала угадывать некий, хоть и непонятный, порядок. А заключается он вот в чем: как только она пытается понять или, по крайней мере, действовать разумно и рационально, смысл происходящего тут же ускользает, тает, как снежинка на теплой руке. Но он есть. Механизм познания не обманешь, и теперь она все время слышит его тихие звоночки: смысл есть.