На костылях, на одной ноге Егоркин прыгал по коридорам больницы, гулял по двору с Галей, когда она навещала его и не было дождя. Две сложнейшие операции перенес он. Первый раз врачи несколько часов собирали его раздробленную ступню. И перевязки проходили мучительно, но нога заживала потихоньку. Врач после первой операции сказал, что, скорее всего, пальцы и сама ступня шевелиться не будут. Срастется все намертво. Но после второй уточнили, что это от самого Ивана зависеть будет: захочет — разработает.
В августе задождило, похолодало, стало грустней проходить время. Галя напомнила Ивану, что до армии он пытался поступить в институт. Теперь ему ничто не мешает, на подготовительное отделение завод даст ему направление. И Викентьев, секретарь комитета комсомола цеха, когда заглянул к нему, сказал: вопросов нет, направление будет! Галя принесла ему школьные учебники, и он вначале неохотно — отвык — стал заглядывать в них, потом втянулся, взялся решать задачи, заучивать полузабытые формулы.
Явился однажды в больницу Маркин. Иван вспомнил, что Маркин мучился по доброй воле над изменением конструкции приспособления, на котором собирали «головку», и предлагал ему подумать вместе и спросил:
— Ну как дела с «головкой»? Не придумал ничего?
— Есть кое-какие мысли, но чего-то душа не загорается, видно, упустил что-то, недодумал… Там, видишь, какая штука… — Маркин стал объяснять, как собирают «головку» сейчас и как, по его мнению, будет лучше.
Егоркин, слушая, пытался вспомнить приспособление. Он видел этот станок, но сам собирать на нем не пробовал. Поэтому не все понимал в объяснениях Маркина. А что тот пытался изменить, вообще представить не мог.
— Нужно своими руками пощупать, — сказал он Маркину. — Так я ничего не вижу.
Галя навещала его часто, были изредка Роман с Ирой. Иван одобрил их решение пожениться. Раньше, до травмы, приходила все-таки мысль иногда к Егоркину: не правы ли те приятели, что говорили, что слишком рано он семейный хомут надевает. При встречах с Галей сомнений не было, но, когда грустно было в одиночестве и думалось о жизни, изредка появлялись сомнения. Тогда вспоминал жизнь знакомых парней, которым под тридцать, а они холостяковали, и видел, что радостей они от своей вольной жизни особых не знают. Андрея Царева все реже можно было трезвым увидеть: прямо из цеха он направлялся в пивнушку. Выходные дни тоже начинал с нее. Изменился за этот год Царев сильно, погрузнел. Щеки опускаться стали… Перспектива такой вольной жизни не грела. Подражать не хотелось. Андрей на работе подсмеивался, шутил над Иваном, как и многие молодые сборщики, когда узнали, что Иван с Галей подали заявление в загс, мол, одумайся, куда ты лезешь в двадцать лет — пропадешь! Сядет на шею жена, и прощай молодая жизнь, вздохнуть без ее подозрительного взгляда нельзя будет. Иван смеялся, говорил, мол, все, он понял, куда лезет, сегодня же в загс побежит, порвет заявление. Но в общежитии Царев однажды с грустью признался, что и он с радостью бы женился, да где взять сейчас хорошую жену: молодые девки на молодых смотрят, а потасканные даром не нужны. Догадался тогда Иван, что не сладости вольной жизни ведут Царева в пивнушку. Алеша Лазарев женился и не тужит, а ведь у него цель есть яркая в жизни. Вершина, карабкаться на которую без семьи значительно легче. Но он женился. И женился, как Галя рассказала, без сомнений, мгновенно, и не тужит. Света от него на шаг не отходит. Поэтому и одобрил горячо Иван решение Романа и Иры пожениться, радовался за них, когда они пришли к нему всей семьей, и Соня, дочка Иры, вилась больше возле Романа, чем матери. Роман рассказал, что он чуть не заплакал, когда Соня впервые назвала его папой. Они ехали из детского сада в автобусе. Роман теперь почти каждый день забирал девочку из сада после первой смены, а Ира ходила по магазинам. Соня в тот день, как обычно, сидела у него на коленях. Сидела и шептала, Ира ей запрещала громко говорить в автобусе, рассказывала, что Елена Ивановна, воспитательница, ругала Славика. Он Вовку в песок головой сунул. Роман слушал, склонив голову, отдыхал, усталый, с нежностью ощущал легкую тяжесть, теплоту тельца девочки на коленях. Шепот убаюкивал. Он улыбался, кивал, когда девочка что-то спрашивала, и вдруг замер, услышав: