— Сеять пора. — И вздохнул.
Проходя мимо, Кондрат Громыка услышал этот тоскующий голос, не встрял в разговор, хотя и порывался. Только махнул плетеным кнутом, со свистом рассекшим воздух.
Громыка вернулся из подпольного райкома партии, устал, пока пробирался в темноте бездорожьем. Он прошел в свою брезентовую палатку, чтобы вздремнуть и дать натруженным ногам отдых. Лег на увядшую траву, подложил под голову седло, расстегнул ворот, жмурился, пытаясь заснуть, и не мог. Тревожили мысли о доме, об артельных делах — надо бы сейчас яровыми заняться, бульбу сажать… Незасеянное, одичалое поле заботило, заставляло горестно думать о голодном годе…
Верстах в пяти, из–за леса, прогрохотал поезд. Удалился, а рельсы еще долго гудели.
— Бачите, железница покоя не имеет. Денно и нощно прет фриц, и удержу ему нет, — услышал Громыка голос за палаткой.
— Он и будет вольничать, — ответил другой, простуженный и хриплый, — Кому, как не нам, его обуздать. Лыко дерем, а не воюем!
— Баб своих жалеем, чтоб не дай бог достались ворогу. А нет бы…
— Потише, Тимчук, насчет баб. Они равенство с мужчинами имеют, могут и бунт учинить.
— Про то и говорю, равенство. Вон тетя Катя не требует равенства, сама напросилась в партизаны. А иные мужей в пекло, а сами — в закуток хату сторожить. По сю пору не поймут, что война на истребление объявлена!
«Ишь ты, хлопец толково судит. Ну–ну, дальше…» — усмехнулся, довольный, Громыка и уже насторожился, стараясь уловить каждое слово.
— Катерине, ей что ж, узелок под мышки и воюет. Ни дома, ни…
— Брось околесицу нести, — возразил Петруеь. — У нее двое детей. Вон Алешка выметался, к ружью тянется. Скоро на железку с ним пойдем.
— Не перечу. Хлопец хоть куда. Но она, кажись, брошенная. У Громыки жила, а так небось тоже бы караулила дорогие чемоданы.
— Куда ее муж подевался? — дивился въедливый голос — чего с собой не прихватил? Небось в подштанниках драпал.
— А ты не бачил — не бреши!
— Слух идет о другом…
— О чем?
— Пусть сама сознается, ежели совесть имеет…
Взбешенный Громыка вскочил как подброшенный. На ходу застегивая ворот френча, шагнул из палатки. И, подходя, метнул обозленными глазами:
— Кто это сомневается в совести Шмелевой?
Все молчали.
— Я спрашиваю — кто? — Громыка обвел партизан вопрошающим взглядом.
Поднялся низенький, в треухе, партизан Жмычка.
— Ну я спросил, — протянул он тонким голоском. — А что с того? Должны мы ведать, с кем в бой пойдем.
— Коли зашло такое дело, я поясню, сябры, — проговорил Громыка.
— Погоди, Кондрат Петрович. Я сама.
Громыка обернулся, увидел выходящую из–за ели Катерину, поднявшую руку. Молча кивнул: «Говори».