Склонив голову на колени, раскрыв рот, Туматуге робко посматривал на Корауге. Сейчас он особенно верил в чудодейственную силу шамана.
Наргинаут вышла на улицу. Она принялась за обработку моржовых шкур. На них был толстый слой жира, и этот жир надо было немедленно снимать. Шкуры были с крупных зверей, и, наверное, Алитет захочет их продавать кочевникам — чаучу.
Наргинаут уставала от многочисленных домашних работ. Иногда она думала: зачем так много убивать моржей? На еду требовалось меньше. Не понимала она, когда Алитет говорил ей: больше шкур в яранге — больше веселого духа в человеке.
Руки Наргинаут не успевали отдохнуть, как снова нужно было скоблить эти огромные шкуры. А завтра, наверное, Алитет привезет еще.
— Работай, работай! — говорил ей Алитет. — Разве женщины других яранг пьют чай с сахаром? А ты пьешь. Потому что живешь в моей яранге. Я, Алитет, все равно как американ. Так мне и Чарли говорил.
Зима. Ночь — круглые сутки. Месяц еще не народился. Мрак. Солнце в это время совсем не появлялось, и люди думали: солнце ходит где-то под землей, под океаном. И не скоро оно еще вернется.
Бушевала пурга. Яранги скрипели и дрожали. Пурга металась с ревом и стоном, как раненый обезумевший зверь.
Собаки, свернувшись в клубок, спрятали морды под брюхо и, казалось, не обращали никакого внимания на разыгравшуюся пургу.
В яранге старика Вааля кончились запасы жира. В светильнике слабо горел и коптил сухой мох, не смоченный жиром. В пологе было темно и холодно. Люди укрылись старенькими шкурами и жевали остатки мерзлого сырого тюленьего мяса.
Здесь же, в углу полога, лежал Чегыт — любимая собака. Чегыт шевелил хвостом и полуоткрытыми глазами следил, как люди грызли мясо.
Старик Вааль бросил ему небольшой кусочек. Чегыт вскочил и с жадностью проглотил его. Он широко раскрыл глаза и уставился на старика, ожидая еще куска.
Ваамчо, обгладывая кость, искоса посматривал на Чегыта. Ему жалко стало голодную собаку. Он повертел кость в руке и после некоторого раздумья швырнул ее Чегыту.
Пес на лету схватил кость и ушел в угол. Раздался хруст.
Старуха Илинеут — мать Ваамчо — убрала деревянное корытце и села около потухающего жирника. В полумраке Илинеут закурила. Высохшей рукой она поддерживала большую деревянную трубку и угрюмо-спокойно пускала клубы табачного дыма, безучастно посматривая выцветшими глазами на огонек. Накурившись до головокружения, она передала трубку сыну, растянувшемуся на шкурах. Ваамчо привстал и, сидя на корточках, стал докуривать.
Молчание нарушила старуха Илинеут.