Дребезжал допотопный телефон в дежурном помещении. С КПП сообщили, что к воротам части приближается командир полка — по-хозяйски, не спеша, давая возможность заметить себя и устранить какую-нибудь мелкую, как он выражался, порнографию.
Капитан Карпов искренне удивился тому, что сегодня, может быть, в последний раз выбежав встречать полковника Комова, он, за три метра до него переходя на строевой шаг и останавливаясь перед самыми полковничьими глазами, в остолбенении будет докладывать командиру о том, что никаких происшествий за время его, капитана Карпова, дежурства в полку не произошло, что личный состав занимается согласно распорядку дня, что иногда в одном населенном пункте, в одном роковом месте некоторым двум людям находиться больше нельзя. Нет для такого соседства никакой возможности, никакого оправдания, никаких человеческих сил. Никак нет.
Людмила Павловна, теща молчаливо истеричного отставного подполковника Волгина (в быту — Сержа), торопилась домой с таким несуразным нетерпением, с каким периферийная, залежалая принцесса торопится занять некий вдруг освобождающийся трон.
Людмила Павловна пренебрегла метро, где ей было бы теперь трудно дышать и тяжело бороться с волнением, и на углу Каменноостровского и Карповки пыталась дождаться своей маршрутки с каким-нибудь отвязным водителем, которого бы она в другое время упрекнула в лихачестве, а теперь была бы благодарна его рывкам и сугубо меркантильной быстроте. Бесшабашная езда отвлекла бы теперь ее от обиды. Она подумала, не поймать ли такси, и, вдруг запылав жаром тороватой удали, мол, гулять так гулять, она даже ступила на проезжую часть и высоко, по-простецки подняла руку, но догадалась в тот же миг, во сколько ей обойдется эта поездка, и отпрянула назад. Собственно, спешить-то было незачем. Только лишь ради того, чтобы не перегореть. С другой стороны, было бы лучше теперь перегореть, остыть. Правда, ажитация, которая ее охватила, эта вопиющая ярость, ей нравилась. Она чувствовала себя вдруг помолодевшей, стихийной.
Теплоту дня регулярно окатывали порывы ветра. Людмиле Павловне льстило, как ветер задирал ее двухслойную, плиссерованную, по-цыгански цветастую юбку с подкладкой — фактически две юбки. Людмила Павловна одергивала ткань машинально, с инстинктивным кокетством, с вызовом. Она понимала теперь театральную панику Мерилин Монро, когда вихрь по-мужицки вывернул подол ее платья. Людмила Павловна ценила в себе каркас былой красоты. Она знала, что ноги ее местами одрябли и посинели, но впадины на внутренних сторонах ляжек оставались такими же нежными и такими же стыдливыми, как в годы диковатого девичества.