И еще — мы едем в такси, уже не помню куда, но уже почему-то грустно. Она вдруг поднимается с моего плеча.
— А вот здесь моя мама работает. Шестая объединенная поликлиника. Такая объединенная-объединенная, — тихо усмехнувшись, добавляет она. — О! — вдруг грустно оживляется. — Вчера была я в парикмахерской, там одна такая счастливая дурочка: «Знаете, мой муж так меня ревнует — даже заставляет прическу делать, которая мне не идет!» Посмотрели — действительно, не идет...
— Так ты приедешь? — добиваюсь я. — Ты вообще-то ездить любишь?
Она долго не отвечает, смотрит.
— Я вообще-то тебя люблю, — вдруг быстро произносит она...
Какой дурак!..
На краю садика был ларь, где мы в обед пили рислинг. Потом все закачалось, свидания стали нервными, быстрыми. Ушла любовь, и резко упал план продуктового ларя.
Темнеет...
— Кара какая-нибудь меня подвезет, автокара? — тревожно озираясь, говорит продавщица...
«Навсегда», — привычно убеждаю я себя. Почему, собственно, навсегда? Слишком старое, страшное, а главное, ненужное слово!
Не по-мужски? А, ну и пусть не по-мужски!
И вообще, несмотря на все прощания, я недавно снова к ней приезжал!
Выскочил из поезда холодным утром, бежал по бесконечным подземным кафелям, надеясь перехватить ее на пересадке, не успевал. Вбегал в переговорный пункт, все удивлялись моей одежде — все давно уже в пальто и плащах. Ставил монетку вертикально, попадал в щель...
— Приве-ет! — ласково говорила она. — Ты что, приехал?
— Выходи, — почему-то грубо говорил я, — увидишь: приехал или нет...
В садике перед этим прошел короткий дождь, намочив только верхний слой пыли, и этот слой прилипал к подошвам, и оставались сухие светлые следы на темной мокрой аллее.
И снова я нес какую-то ерунду! Вообще это очень на меня похоже — приехать за семьсот километров и говорить так небрежно, словно между прочим пришел из соседнего дома! И ей уже, наверно, начинает казаться, что приехать из другого города ничего не стоит.
«Кто, интересно, мне оплатит эти поездки?» — думал я, нервно усмехаясь.
— Спокойно, — говорил я, — нас нет! Ведь мы же расстались навсегда?
— Ага, — улыбалась она, — навсегда.
Потом... Мы сидим в каком-то дворе, на самой низкой скамейке в мире — доска, положенная на кирпичи, и пьем какое-то горько-соленое вино.
— А я тебя забыла! — вдруг говорит она.
— Конечно! — горячо говорю я. — Вечная любовь — ерунда! Никакая любовь не выдержит, если поить ее одной ртутью. Да-а. Как-то слишком четко все получилось! Чего нет — того нет. Ни разу так не вышло, чтобы чего нет — то есть! Уж не могла нам судьба улыбнуться или хотя бы усмехнуться!