— Ну зачем же?! — говорю я. — У вас что — рассольник? Вот и буду спать в нем!
Тесть удивленно поднимает бровь.
Никто не заходит и даже не звонит. Первое время забегали еще друзья, но теща сразу же начинала громко говорить, как бы в сторону: «Как же, шляются тут разные объедалы да опивалы!» Ей, видно, любые гости представлялись в виде каких-то полусказочных объедал и опивал — сапоги гармошкой, огромные блестящие рты, пальцы вытираются об атласные, с ремешком рубахи.
...Время тянется томительно. Тесть осторожно гладит внучку. Жена стоит перед часами, шепчет, загибая пальцы, считает, какой грудью, левой или правой, сейчас кормить. Потом она садится на диван, положив дочь на приподнятую ногу.
Даша сразу бросается сосать, щеки так и ходят ходуном. Теряя грудь, начинает громко пыхтеть, сопеть, вертеть головой.
— Мы с ней сегодня, — говорит жена, помогая ей, — часа три уже гуляли. Со всеми старушками тут перезнакомились, что на скамейках сидят. Я им говорю: «Вообще-то у меня муж есть, но он все по делам». Они кивают так сочувственно и явно думают: «Понятно все. Мать-одиночка!»
Она улыбнулась, прикрыв языком верхние зубы.
— Потом домой ее отнесла и решилась вдруг в магазин сходить, впервые за все это время без нее. Очень странно было идти — без брюха и без коляски!
Вдруг заверещал телефон. Звонила одна моя старая знакомая. Своим бархатным голосом она сообщила последние новости, потом выразила удивление по поводу того, что я не смогу сопровождать ее в театр.
— Странно, — говорила она, — по-моему, в любой интеллигентной семье должно быть правило: каждый встречается с кем угодно и не отдает при этом отчета!
«Что ж, — хмуро подумал я. — Получается, у нас неинтеллигентная семья?»
Тут я увидел, что рядом стоит жена, глаза ее полны слез, подбородок дрожит.
— Опять? — проговорила она.
— Что — опять?! — вешая трубку на рычаг, закричал я. — И по телефону разговаривать нельзя?
— Да! — закричала она. — Нельзя!
Тесть вдруг захрапел особенно громко.
Ранним утром, спустив коляску по лестнице, мы вышли на прогулку. Было холодно. Дорога, разъезженная вчера, так и застыла остекленевшей гармошкой.
Мы двигались молча. Было удовольствие в том, чтобы катить коляску: чем-то напоминало езду на велосипеде или — из детства — бег со звенящим катящимся колесом на упругой изогнутой проволоке.
Мы въехали в пустой парк. Во льду были видны вмерзшие листья, ярко-зеленая трава. Сходя с дороги, я разбивал каблуком лед над пустотой — открывались теплые парные объемы со спутанной травой.
— А ты чего чулки эти напялила? — спросил я. — Других, что ли, у тебя нет?