— Говорят — вы музейные ценности распродаете? — прохрипел Ткачук. — Покажьте!
Очевидно, он имел в виду «Нефертить», вызывающих ревность безумной Симы.
Я захлопнула дверь перед носом соседей: с властями разберемся без них.
— А этот чего лежит? Помирает? — Ткачук так шутил.
Через час, откушав всех настоечек — и лимонной, и полынной, и померанцевой, и на березовых почках, получив в благодарность за визит одну, благосклонно им принятую «музейную ценность», Ткачук убыл.
Потом мы лежали в темноте, вздыхая. Митя очень переживал за свою научную деятельность: неужто все, что он успел сделать, бесследно пропадет?
— Беда не в том, — сипел он, — что тебя спросят и ты не сможешь ответить, а в том, что тебя и не спросят!
— Спросят! Обязательно спросят! — утешала его я.
За стенкой послышался грохот: то честнейший Толик в очередной раз убивал свою подругу Симу — в этот раз, видимо, за то, что она на нас настучала. Надо заметить вскользь, что принципиального Толика, не расстающегося с ножом, мы боялись гораздо больше, чем его верную подругу. Когда грохот слегка утих, я приблизила губы к Митиному уху и прошептала:
— Клянусь: через полгода мы будем жить тут с тобой одни!
Так все и вышло, хотя случилось все гораздо страшней, чем я планировала.
Вскоре Ткачук упаковал Толю, скрутив его в момент очередной расправы над его боевой подругой.
Родители Мити, застеснявшись, уехали в Новгород — «к сестры», как они это произносили.
Подруга Толяна Сима стала подолгу пропадать... и совсем исчезла.
Оставалась Пиковая Дама.
Наш длинный коммунальный коридор, обшарпанный и скособоченный, упирался в конце в высокую белую резную дверь. За ней начинались барские покои, а те, где жили мы, прежде были комнатами слуг.
Ясно! Мы люди «черного хода». Деление это четко соблюдалось и в советское время. Когда Военгидромет, еще всемогущий, давал площадь своим работникам, то барские покои получил директор, адмирал Цыпин с супругой, а холуйские комнаты дали научному сотруднику Дмитрию Варихову с родителями, а также слесарю Толику, чтобы приглядывал за гнилой интеллигенцией.
Теперь все несколько изменилось. Толик приглядывал за интеллигенцией из тюрьмы, а в барских покоях осталась лишь несчастная старуха Мара, бывшая жена адмирала, от которой он ушел жить к Сиротке, резко вдруг ворвавшейся из какой-то горячей точки в размеренную жизнь нашего института и с ходу закинувшей свои тоненькие ножки на плечи нашего старого «моржа».
Кругом лишь «обломки империи», и, видимо, чтобы строить новую жизнь, надо сначала их убрать?
Хотя, честно сказать, я поражаюсь выбору адмирала. Мара была ослепительной, знаменитой красавицей, и вокруг нее — а не вокруг Цыпы — кучковался советский бомонд — самые крутые партийцы, под этим кровом цинично-очаровательные артисты кино, знаменитые спортсмены и просто неизвестные, но холеные личности — видимо, послы или разведчики. И Мара ими командовала, не только салонной их жизнью, но и делами. Я пару раз была к ней приглашена — и успела почувствовать это. А теперь адмирал (или время?) разрушили эту жизнь, казавшуюся столь мощной, устойчивой и великолепной. Ради какой-то хорошенькой дурочки... Хотя, может быть, насчет дурочки я не права.