Мы вошли через кривую трубу арки, через двор, обтянутый нежным мхом, словно ложа бархатом, в темную, сырую дыру лестницы, три ступеньки вниз, потом вверх. Такой узкой и крутой лестницы я не видела больше нигде. Дверь, ослепив светом, открылась не на площадке, а прямо посреди лестницы — в длинный и узкий коридор. Потом батя лихо и слегка даже воинственно распахнул дверь в комнату — и Митя, сидевший за столом под абажуром, вскочил так резко, словно испугался. Потом он сказал мне, что тайно ждал этого и боялся, — но, видимо, больше боялся — ежели пришла я, а не он!
— Вот — невесту сторговали тебе! — радостно сообщил батя.
Мы с Митей вдруг ухватили друг друга за одежду, словно боясь, что один из нас растает.
И вот — батя отбушевал за столом, а мамаша тихо отликовала — не зная, к счастью, некоторых тонкостей ситуации (в толпе гостей Мити они не запомнили меня, да я и была совсем другой — Гуниной прислугой) — ...а теперь...
Мы удалились наконец в Митину комнату, продолжая пребывать в некотором шоке. Трусость, к счастью, приходит ко мне уже после действия, и вот она меня охватила, но ничего уже не могла изменить — теперь уже пришла пора Митиной смелости.
— Э... э... — пробормотала я изумленно, — что это мы?
«Ку де фудр» — удар молнии, как называют французы такой род любви.
Сколько времени она тлела, накапливалась, брезжила. Да нисколько не брезжила, все было ясно с первой нашей встречи, но мы были не одни... и если бы я не пришла... все бы и осталось грезой?
Началось это так давно... сколько же мы мучились?
Мы — я, Гуня и Митя — сидим на валунах у тихой, удивительно спокойной в тот день Ладоги и ждем проводника, который должен провести нас в заповедную зону, которую, по слухам, активно осваивают инопланетяне, — птицы там совершенно не поют, а коровы, напротив, непрерывно мычат. Но путь туда очень непрост, требуется проводник.
Мы сидим на валунах, греясь на тихом солнышке... официально я с Гуней, а сердцем... сердце, молчи! И вот приходит, весь в веснушках и цыпках, пастушок Ваня, словно бы сбежавший с картины Нестерова, и смотрит на нас своим ясным и пустым взором. Митя накануне уговорил его — за две банки тушенки.
— Здрасте! — робко произносит пастушок, потирая одной босой ногой другую.
Гуня презрительно оглядывает пастушка, потом, устало вздыхая, смотрит на Митю. Господи — даже мелочи нельзя поручить? Неужели же нельзя было сделать это умней! Гуня, видимо, представлял себе обветренного, сурового, крепкого человека в комбинезоне, стетсоновской широкой шляпе и с трубкой во рту... а тут — какой-то сопливый недомерок ведет такую экспедицию. Гуня всегда капризно добивался, чтобы все соответствовало его представлениям, и иного не терпел.