Лахин замешкался, и я его подогнал.
– Что стоишь? Заноси.
– Ага…
Эдик робко вошел в камеру и бережно опустил на пол дисковидную голову кибера.
– Это что? – прошептал он. – Все по-настоящему?
– Нет, – буркнул я, – мы тут придуриваемся.
Выйдя из камеры, я дождался, пока стенка зарастет, и спросил Иска:
– Нам, наверное, лучше выйти?
– Да, так будет лучше, – ответил Голос. – Во время ремонтных работ возможна эманация, опасная для живых.
– Тогда пока! И заранее спасибо.
– Пока. И заранее пожалуйста.
Я ухмыльнулся. Не зря, выходит, я испытываю приязнь к неживым – вон, у Иска даже чувство юмора прорезалось! Потянув за собою Эдика, я покинул зал. Лахин молчал, спускаясь по пандусу, но в холле шумно выдохнул.
– Фантастика!
– Научная, – поднял я палец.
Кузьмич лишь похмыкал в редкую бороденку, а Федор задумчиво щурился, затягиваясь самокруткой. Меня же переполняли эмоции. Я сам себе казался бутылкой шампанского, пробка из которой вот-вот вылетит, не выдержав напора веселящих пузырьков. Но я молчал.
Тишина стояла полная, и гулкие шаги заставили всех очнуться от дум. Мы обернулись и увидели, как из одного коридора выходит живой и здоровый Саул, а из другого появляется Терминатор, блестя, как новый.
– Ну, здорово! – расплылся в белозубой улыбке фермер, по очереди пожимая нам руки. – Только что из починки!
Робот бесшумно проплыл, обходя Ручина, и остановился в двух шагах от меня.
– Функционирую, братан, – доложил он. – Жду дальнейших указаний.
…Мы долго болтали, поздравляя Саула с «капремонтом», досталось и Терминатору, а потом как-то сразу угомонились.
Про то, что я посвященный, говорить было нельзя, пока, по крайней мере – это был тот самый туз в рукаве, который лучше иметь при себе. И про то, что и меня вылечили, я тоже смолчал.
Про амнезию знали только Кириллыч и Марина, но они были далеко, а мои новые знакомцы не ведали про мои «отдельные недостатки». Да и зачем им знать? Главное же в том, что мне самому не хотелось ни с кем «делиться».
С Кириллычем мы вместе выживали, и я просто вынужден был объяснить, что со мной не в порядке. А то всякие недоговоренности обязательно бы возникли, портя наши отношения.
Но признаваться тому же Эдику или Кузьмичу, что я ничегошеньки не помню, было стыдно. Жаловаться надо врачу, а друзей грузить зачем? К тому же, потеря памяти была для меня схожа с ампутацией, с утратой важной части своего «Я».
Попросту говоря, я был калекой, а к инвалидам, чего бы там ни выдумывали журналисты, здоровые люди относятся с неким болезненным интересом, как к уродцам из кунсткамеры. Жалость – да, многие испытывают ее к «людям с ограниченными возможностями», как политкорректно называют увечных, но жалость эта носит явный оттенок брезгливости. А зачем мне еще и такое испытание?