Литбетер протянул на этой работе дольше всех: вот уже девять месяцев он был добровольным рабом этой фурии. А по тому, что он мне рассказывал, я имел представление, насколько тяжела его ноша.
Все в банке были в курсе дел Шелли. Ходило много шуток по этому поводу, но тому, кто непосредственно вел ее дела, было уже не до шуток.
Я прошел к своему месту, мимоходом сообщив Литбетеру о своей новой должности.
Он вскочил, не совсем поверив моим словам, и переспросил:
— Ты это серьезно?
— Серьезнее некуда. Так что передавай хозяйство.
— Тогда лучше пойдем в архив, и я все объясню тебе на месте.
Комната, где помещался архив Шелли, была заставлена полками от пола до потолка. И все они были завалены папками. Каждый мало-мальски важный документ, каждая квитанция, каждая расписка, так или иначе относившаяся к деньгам Шелли, нашли место в этой комнате.
В архиве в любое время суток находились служащие из новичков, чтобы в минимальный срок создать Вестал полную картину состояния ее капитала.
Когда Литбетер начал с полки «А», всем своим видом показывая, что готов объяснять все, кончая полкой «Я», я остановил его порыв.
— Подожди минутку, — сказал я, усаживаясь за стол. — Не хочу забивать голову этой галиматьей. Бросим все это.
Он уставился на меня с таким видом, будто я только что признался в намерении убить собственную мать.
— Но ты должен досконально знать все это, — сказал он дрогнувшим голосом. — Эти дела — основа всего ее имущества. — Я был удивлен тем, что Литбетер говорил, стоя ко мне спиной. — Ты обязан вникнуть в их суть, — голос его вибрировал, как натянутая струна. — Неужели ты не понимаешь, какая ответственная задача возлагается на тебя? Мисс Шелли требует очень большой оперативности в работе. Ее состояние — одно из крупнейших в стране. Мы не можем позволить себе потерять такого клиента.
Я закурил.
— Между нами: меня совершенно не волнует то, что компания может лишиться этого состояния. И если ты и Стенвуд надеетесь, что я из-за этой проклятой работы не буду спать ночами, то вы глубоко заблуждаетесь на этот счет.
Он по-прежнему стоял спиной ко мне, с опущенной головой, лихорадочно барабаня по полке пальцами. Я заметил, что он все еще дрожит мелкой дрожью.
— Что случилось, Том? — спросил я с тревогой. — Ты плохо себя чувствуешь? — И тут он сделал такое, чего я не забуду, сколько буду жить: закрыл лицо руками и принялся рыдать, словно женщина, впавшая в истерику. — Не волнуйся, Том! Сядь и успокойся…
Я взял его за плечи и усадил на стул. Он сидел, закрыв лицо руками и не переставая всхлипывать. В этом было что-то трогательное, но и в то же время унизительное. Он словно признавал свое поражение. И меня охватила жалость к этому человеку. У него была не простая истерика: похоже, человек находился на пределе нервного напряжения. Так, по крайней мере, мне показалось.