И тут начинается описание кукол, которых дарили молодой женщине тогда, после войны, когда она была еще ребенком, девочкой Иреной.
— Ты к ним даже не прикасалась!
— Мама, не думаешь ли ты, — вздыхает молодая женщина, — что это не имеет никакого отношения к нашей проблеме, и не думаешь ли ты также, что Катрин уже в таком возрасте, когда в ее душе могла бы найтись хоть капля сочувствия к ближним?
Мать не думает так — ни о первой части сказанного, ни о второй.
— Может, я и в этом недостатке виновата?
Молодая женщина задумывается на секунду и отвечает:
— Я пытаюсь вспомнить себя. Согласна, субъективность мешает воспоминаниям и позднейший опыт придает шкале времени объективность. Но все-таки мне кажется, что в этом возрасте я уже была понятливей. Оставляя в стороне эту несхожесть — как же хорошо, что ее детство столь разительно отличается от моего.
Мать выходит из комнаты, и хотя молодая женщина не видит ее глаз, она знает, что мать будет плакать. Без сил сидит она в кресле, думает: это уж слишком. Сегодня мне достается слишком. Взяв себя в руки, она поднимается и говорит:
— Мама, я не хотела тебя обидеть.
Мать режет помидоры и беззвучно плачет.
— Я, конечно, не жду благодарности. Но все же: как ты можешь быть такой. Целый день я вожусь и жду, жду, может, и доброго слова. Что знаешь ты о тех временах. Мы старались тебя ото всего оградить. Над твоим детством только солнце сияло. Понимаешь ли ты, чего это нам стоило! Возможно, это была наша ошибка.
Молодая женщина опускает голову На руку. Все, что мать сейчас скажет, она знает наизусть — и последовательность, и слова, которые отберет мать. Нежданно-негаданно ты недочеловек. Вчерашние друзья отворачиваются от тебя на улице. Сочувствующий адвокат рекомендует:
— Разведитесь, спасите вашего ребенка!
Бабушка и дедушка сгинули в концлагере. Страх! Никогда не уходящий, буравящий страх. Рюкзак в прихожей. Мучительные мысли о бегстве, которое невозможно. Страх! Ночью — страх! Днем — страх! Сосед — эсэсовец Церкер. Подал заявление. Как долго может истинный немец терпеть по соседству от себя осквернение расы! Их посещает фрау Церкер и переписывает свою будущую обстановку. Страх! Ненависть! Ну, что страх пропал, это понятно, но куда впоследствии девалась, та ненависть?
Молодая женщина все это уже знает, знает также, какие чувства испытывает ее мать, которая не в силах, в сущности, довериться ей, не способна передать ей этот свой опыт. А сама она не в состоянии показать матери, что хорошо понимает эти чувства. Как не могла бы она объяснить, почему, ощутив внезапно какое-то тревожное смятение, заявила зубному врачу: