Как ученого Людвига ценят прежде всего за широту взглядов и терпимость, но сама я поняла это лишь с годами и не без труда. Я действительно не раз бывала свидетельницей того, как внимательно и терпеливо выслушивал он не только своих единомышленников или противников, ни даже самого занудного коллегу, если еще окончательно не разуверился в нем.
Людвиг и ко мне достаточно внимателен. Но я женщина, и этим все сказано. Разумеется, речь не идет о какой-либо дискриминации. Людвиг вообще воздерживается от любых суждений о врожденных психических или интеллектуальных различиях между мужчинами и женщинами. Хотя этот вопрос профессионально не совсем чужд ему, однако и не близок настолько, чтобы Людвиг сумел выработать собственное мнение на должном научном и этическом уровне.
Иногда Людвиг говорит: основная тяжесть домашнего хозяйства лежит в нашей семье на Урсуле. Он действительно так считает. И вообще необходимо подчеркнуть — все, что он ежедневно и ежечасно говорит или пишет, отражает его подлинные убеждения. Их-то он и высказывает рано или поздно, спонтанно или в силу осознанной необходимости, едва ли не по всем мыслимым проблемам.
Когда говорят об основной тяжести, подразумевается наличие и тяжестей иных. Если Людвиг не вменяет их в обязанности Иоганне — а он успел убедиться, насколько трудно привить ей практические навыки, — то он должен признать, что кое-какие домашние заботы ему следует взять на себя.
С учетом того, как именно осознает Людвиг окружающую его действительность, подобные заявления для него вполне естественны и отнюдь не лицемерны.
Легче и быстрее всего реальность воспринимается им в виде высказываний. Среди тысяч многообразных сигналов, поступающих из внешнего мира, безусловное предпочтение отдается устному или письменному слову. На прочие сигналы его принимающее устройство реагирует хуже, особенно если у Людвига уже есть сложившееся мнение по тому или иному вопросу. О домашнем же хозяйстве оно сложилось у Людвига еще в первые годы нашей совместной жизни, когда я порой рыдала, а он, испуганный моими слезами и своей невнимательностью ко мне, немедленно выдвигал новую программу реформ или перерабатывал старую. Однако его вклад в разработку совместных решений всегда оказывался гораздо значительнее, чем наши усилия по их практическому осуществлению. И дело было не в том, что Людвиг не выполнял обещаний. Наоборот, первой сдавалась я. Ибо именно мне выпадала роль своеобразного транслятора. Мне приходилось, например, объяснять, как соподчиняются признаки, характеризующие состояние наших съестных запасов, с одной стороны, и наличие необходимых продуктов в магазине — с другой, чтобы научить Людвига делать из этого соответствующие выводы, то есть выработать у него условный рефлекс мысленной связи между пустой масленкой дома и пачками масла на прилавке в магазине. Однако я слишком быстро опускала руки и проявляла эмоциональную несдержанность, поэтому моя воспитательная работа так и не дала ощутимых результатов. Мне попросту не хватало терпения и настойчивости, впрочем, их понадобилось бы столько, что с равным успехом можно было бы выучить грязную посуду самой говорить: «Вымой меня!»