– Иди в свою комнату, Санея, – тяжело выдавил Айнор. – Я не могу сейчас тебя видеть.
– Отдай ее мне на поруки? – внезапно вступился за старшую кухарку Ренд. – Она больше не сделает ничего дурного, а людей много, и всех надо кормить.
– Бери, – помолчав, хмуро махнул рукой его отец и спешно покинул кухню.
– Интересно, где тут штаб? – выйдя следом за ним, спросила я, пытаясь незаметно вывернуться из командирской хватки. – Должен же кто-то получать сведения из цитадели? Пора узнать, сколько продлится этот ураган.
– Тут неподалеку, – просветил меня Эстен. – Там трое магов. Портальщик и два ученика. В крайнем случае будут уводить детей и женщин. Но пока основная волна идет намного западнее, я недавно их видел, приходили за чаем.
– Тогда идем познакомимся с ними и вернемся в свою гостиную, – принял решение командир, и никто из нас не стал с ним спорить.
Уже через четверть часа мы сидели в удобных креслах, грызли сухарики и пили прихваченный Эстеном чай: в такую скверную погоду истово хотелось тепла и уюта.
Угрюмо о чем-то размышлявший Райвенд упорно держался за меня, и вскоре Эст, забрав чашку и горсть сухарей, ушел в свою комнату, заявив, что хочет полежать.
– Я обещал тебе рассказать, – удрученно вздохнул принц, – почему так злился на тебя…
– Райв, а может, не сейчас?
– Чем раньше, тем лучше, – буркнул он, и прозвучало это еще тоскливее. – А начинать нужно с того времени, когда я принялся за вами следить. Сначала просто от скуки…
Он на миг смолк, и я вдруг отчетливо поняла, почему мне так не нравится происходящее. Ренд неожиданно стал не самим собой, таким, каким я привыкла его видеть. Уверенным и хладнокровным, молниеносно решающим любые проблемы командиром. И заботливым, чутким напарником.
Сейчас он был откровенно подавлен необходимостью вспомнить все слова, сорвавшиеся в гневе или разочаровании, и рассказать откровенно о своих старых ошибках и промахах. Обо всех решениях, принятых под действием внезапных эмоций или безвыходности, об ошибочных поступках, изменить которые уже никому не под силу, хотя их след еще живет в его душе и отравляет жизнь пониманием собственной недогадливости или нерасторопности.
Но никому из нас не станет легче, если он вывалит все это на меня. Мне придется прощать обиды, о которых я до этого не знала, а ему пытаться поверить, что я действительно простила. И неизвестно, кому из нас будет хуже. Так зачем мы примемся сейчас с упорством мазохистов ворошить давно оставшиеся в прошлом каждого боль и ошибки и собирать их в огромную непроходимую баррикаду, вместо того чтобы забыть навсегда и попытаться сберечь пробивающийся из пепла былых разочарований робкий росток надежды на счастье?