- Что ж ты, - упрекнул его один из приятелей, - тебе не по вкусу скитаться с нами, норовишь улизнуть на небо? Эх, Кац! Венгерская пехота не трусит и слово свое держит, даже если дала его... немцам...
Впятером отделились мы от войск, сломали свои шпаги, переоделись в крестьянское платье и, сунув за пазуху пистолеты, пошли в сторону Турции. Нам приходилось спасаться, ибо нас преследовали псы Хайнау.{170}
Скитались мы по лесам и глухим тропам недели три. Грязь под ногами, осенний дождь над головой, за спиной патрули, а впереди вечное изгнание вот они, наши спутники. Но мы не унывали.
Шапари без умолку болтал о том, что Кошут{170} что-нибудь да придумает, Штейн уверял, что за нас вступится Турция, Липтак вздыхал о ночлеге и горячей похлебке, а я твердил, что уж кто-кто, а Наполеон нас не оставит. Под дождем одежда у нас размякла, как масло, мы вязли в грязи по щиколотку, подметки у нас отвалились, и в сапогах свистел ветер; жители боялись продать нам кувшин молока, а в одной деревушке за нами даже погнались мужики с вилами и косами. И все же мы не унывали, и Липтак, улепетывая рядом со мной, да так, что только брызги летели, говорил, еле дыша:
- Eljen magyar!..* То-то заснем теперь... Еще б стаканчик сливянки перед сном...
____________
* Да здравствует мадьяр! (венгерск.)
В разудалой компании оборванцев, распугивавших даже ворон, один только Кац был по-прежнему мрачен. Он чаще других отдыхал и заметно худел; губы у него запеклись, глаза странно блестели.
- Боюсь, не схватил ли он гнилую лихорадку, - сказал мне однажды Шапари.
Неподалеку от реки Савы, в каком-то захолустье, не помню уж, на который день наших странствий, набрели мы на хуторок, где нас приняли очень радушно. Уже вечерело, устали мы зверски, однако жаркий огонь и бутылка сливянки навели нас на радужные мысли.
- Ручаюсь головой, - восклицал Шапари, - не позже чем в марте Кошут опять призовет нас. - Мы поступили глупо, сломав шпаги...
- А турки, может, еще в декабре двинут войска, - прибавил Штейн. - Хоть бы нам до той поры подлечиться...
- Милые! - охал Липтак, зарываясь в солому, - да ложитесь вы, к черту, спать, а то вас ни Кошут, ни турок не добудятся.
- И верно, не добудятся! - проворчал Кац.
Он сидел на лавке у печи и мрачно глядел в огонь.
- Ты скоро и в милосердие господне перестанешь верить, - отозвался Шапари, хмуря брови.
- Нет милосердия для тех, кто не сумел умереть с оружием в руках! закричал Кац. - Глупцы вы, да и я хорош! Так и пойдет француз да турок за вас лоб подставлять! А сами вы где были?