Я подумал, что Анне Петровне не одиноко здесь. Наверное, она даже любила побыть одна.
– Вы давно из Приленска? – спросила хозяйка, появляясь с маленьким палехским подносом.
Я ответил. Она поставила на столик две чашечки, наполнила их густым пахучим чаем, принесла варенье, сухарики и уселась напротив меня в неглубокое мягкое кресло.
– Значит, вы – племянник Бутакова. Никогда не сказала бы. Вот разве рост… Дремучий у вас был дядя. Молчун, тугодум, помнится, он даже был неравнодушен ко мне… Господи, как давно это было!
Я достал из бумажника и протянул ей письмо дяди, что хранилось в маминой шкатулке.
Она без тени улыбки прочитала его, вздохнула, потом поднялась, прошлась по ковру и молча остановилась у окна, глядя на слепой дождик, что шумел внизу по листве.
Была она маленького роста, в меру полненькая, но не обрюзгшая, как это случается с низкорослыми женщинами в старости, лицом свежая – больше пятидесяти даже из зависти не дашь, подвитые волосы крашены в каштановый цвет, губы подсвечены лёгкой помадой. В позе её было что-то от известного портрета Ермоловой, но не думаю, чтобы она специально работала под него.
Вдруг она резко повернулась, быстро подошла к столику, уставилась на меня угольно-чёрными без блеска глазами, и в уголках рта её собрались злые сеточки незаметных прежде морщин.
– Зачем вы тревожите всё это? – тихо спросила она. – Я давно всё забыла. Прошло сорок лет. Я совсем другой человек. Зачем вы заставляете меня страдать?.. Простите. – Она всхлипнула. Теперь я был полностью уверен, что Чупалов прав. Острая неприязнь к ней родилась во мне. «Не по её ли вине и погиб отряд? Иначе чего бы ей так расстраиваться?.. – думал я. – И живёт, не горюет!»
Через несколько минут лицо её было снова спокойным и даже приветливым.
– Я не хотел сделать вам больно, – сказал я. – Я не знал…
– Пустое, – перебила она. – Просто нервы. Сидите, сидите… Так о чём вы хотели спросить меня?
– Я хотел всё об отряде… Но, может, лучше в другой раз?
– Нет, отчего же? Давайте сразу. Только что я могу рассказать? Фамилии перезабыла, даты, которые вам, как историку, нужны, тоже забылись. О себе рассказывать нечего. Таких, как я, были сотни. Все тогда воевали… – она помолчала. – Вот разве о Машарине? Но и о нём я знаю мало. Он был воспитанным человеком и никогда о себе ничего не рассказывал. Могу только так, личное…
– Я бы очень хотел! – обрадовался я, надеясь, что если разговор начнётся, то обойти гибель отряда уж никак ей не удастся.
Она призадумалась, хмыкнула, снова стала серьёзной, прошлась по комнате, остановилась на прежнем, видимо, любимом, месте у окна, и, не глядя на меня, сказала: