— Один вопрос, — с серьезным видом сказал Мегрэ.
— Слушаю.
— Вы тоже протестант?
— Я принадлежу к протестантской церкви, но к другой ветви.
— С какой стороны баррикады вы находитесь?
— Я не любил Попингу.
— До такой степени, что…
— Я осуждаю любое преступление, каким бы оно ни было.
— Он слушал джаз и танцевал в то время, когда вы разговаривали с женщинами?
— Еще одна черта характера, о которой я не додумался вам сообщить.
Встав, Мегрэ исключительно серьезно и даже торжественно заявил:
— Короче, кого вы мне советуете арестовать?
Профессор Дюкло отпрянул:
— Я не говорю об аресте. Я дал вам несколько принципиальных указаний из области, так сказать, чистой мысли.
— Конечно. Но на моем месте?…
— Я не полицейский. Я ищу истину ради истины, и тот факт, что меня самого подозревают, никак не влияет на мои рассуждения.
— Настолько, что никого не надо арестовывать?
— Я этого не говорил. Я…
— Благодарю, — заключил Мегрэ, протягивая руку.
Он постучал монеткой по стаканчику, подзывая хозяйку. Дюкло косо посмотрел на него.
— Вот как раз этого делать нельзя, — прошептал он. — Тем более, если хотите прослыть джентльменом.
Люк, через который спускали в подвал бочки с пивом, закрыли. Комиссар заплатил, посмотрел на планы.
— Значит, или вы, или вся семья.
— Я не так сказал. Послушайте…
Но комиссар был уже в дверях. Теперь, стоя спиной к профессору, он мог позволить себе расслабиться — он широко улыбался.
Выйдя на улицу, Мегрэ окунулся в солнечную ванну, приятную жару, покой. В дверях своей лавки стоял торговец скобяным товаром — невысокий еврей, продававший также корабельные снасти; он считал якоря и метил их красной краской.
Кран все еще разгружал уголь. Речники подняли паруса, но не затем, чтобы тронуться в путь, а просушить ткань. В хаосе мачт это было похоже на огромные, вяло раскачивающиеся белые и коричневые драпировки.
На корме своего судна Остинг курил трубку. Несколько «крыс» вели неторопливую беседу.
Но стоило повернуться лицом к городу, и глазам открывались жилые дома, красиво окрашенные, с чистыми стеклами, белоснежными шторами, цветами на окнах. А за окнами — непроницаемая тьма.
После разговора с Жаном Дюкло картина приобретала новый смысл. С одной стороны, порт, мужчины в деревянных башмаках, суда, паруса, запах гудрона, грязной воды. С другой — неприступные домики с полированной мебелью и мрачными гобеленами, где в течение двух недель обсуждали преподавателя мореходного училища, выпившего пару стопок лишнего.
Под одним удивительно прозрачным небом два совершенно противоположных мира!
Мегрэ представил Попингу, которого никогда не видел, даже мертвым, Попингу с его здоровым цветом лица, выдающим жадность к жизни.