С каждым, неизменно обреченным на неудачу, движением, герцог терял силы. Он хирел на глазах, но гордость не позволяла ему отступить или хотя бы уйти в оборону; и он продолжал свои безуспешные атаки на явно превосходившего его противника. Наконец Бэкингем ослабел настолько, что не мог твердо удерживать в руках меч, теперь просто отскакивающий после все таких же легких блокировок Люциуса. Это делало герцога беззащитным перед контратакой, которую и не замедлил провести архидьякон с присущим ему на протяжении всего поединка хладнокровием. Отпарировав очередной выпад, Люциус сделал шаг в сторону и, очертя клинком окружность в воздухе, подбил вверх меч Бэкингема, ткнув затем рукоятью в его открывшуюся для удара грудь. Толчок был такой силы, что герцог, стараясь удержать равновесие, отступил на несколько шагов назад и все-таки упал, выронив из рук свое оружие.
Архидьякон со спокойной медлительностью двинулся к поверженному им противнику. Зловещие отзвуки его шагов по каменным плитам Тауэра и сбившееся дыхание Бэкингема четко отдавались в мигом притихшей зале для фехтования, словно всем находившимся там зрителям было ясно: это еще не конец.
Держа меч в правой руке, а в левой продолжая сжимать черную жемчужину, Люциус остановился в шаге от беспомощно распростертого на полу герцога. Взор Бэкингема был полон…, нет, не страха, а обиды… стыда. Он почти с вожделением смотрел на угрожающий ему клинок и тогда… в глазах архидьякона что-то переменилось.
«Что я делаю?» — подумал он, раскрывая ладонь и глядя на лежавший в ней темный шарик. — «Неужели так! я надеюсь развеять сгущающиеся вокруг меня сумерки?».
Люциус осмотрелся; но на окружающих лицах так и не смог прочесть хоть какого-то совета. Все ждали его собственного решения. И только на мгновение мелькнувшая между двумя офицерами девушка, прежде чем тут же исчезнуть, отрицательно мотнула рыжей головкой.
Архидьякон отступил, и меч, выскользнув из его руки, с лязгом упал на пол, вновь скрестившись с оружием побежденного Бэкингема.
«Нет!», — крепко сжимая в кулаке жемчужину, вынес свой приговор Люциус, — «ты предназначена не для него».
И резко развернувшись, он, ни на кого не глядя и ни с кем не прощаясь, покинул залу. Однако уходя, не обратил внимания на то, что положив в карман жемчужину, выронил оттуда записку Розы, которую в толпе сгрудившихся вокруг герцога Бэкингема людей не преминула поднять чья-то унизанная перстнями рука.
Через десять минут архидьякона, так и не заметившего пропажу, уже не было в Тауэре.
***
Люциус вернулся в Собор святого Павла уже далеко за полночь. Не придавая никакого значения игравшей в столь поздний час органной музыке и тому, что она странным образом никого не беспокоила, он в глубокой задумчивости поднялся в потайную комнатку над своей кельей, уселся за письменный стол и, склонившись над дневником, целиком отдался воспоминаниям.