Принц Джеймс и адмирал Монк, — одни из главных командующих флотом, — предвосхищали легкий и полный разгром морских сил Нидерландов и приучили к такой же мысли всех англичан. Но кое-кто из простых матросов с некоторой настороженностью вспоминал слухи о произошедшем в феврале в Уайтхолле случае с опрокинутым подносом вина и сказанными Маргаритой Монку словами: «И самая могучая флотилия обращается в ничто под дланью нашего достойного адмирала», — сказала она тогда.
Тем не менее, во второй половине мая английская флотилия покинула берега Британии, устремившись навстречу голландским кораблям.
***
И вновь с обострением отношений между Англией и Голландией в Лондоне стали заболевать люди: в нищих кварталах и на окраинах города заявила о себе чума; пусть пока робко и неуверенно, но катастрофа прошлого года была до сих пор памятна всем.
***
Так заканчивался месяц май, и наступало лето 1666 года.
Глава XXVIII. Сон. Продолжение
1 июня 1666 года архидьякон Собора святого Павла, более двух месяцев бывший прикованным болезнью к собственной постели и состояние которого лишь три дня назад стало улучшаться, уже окончательно поправился. Быстрота его выздоровления была воистину поразительной и вызывала у всего клира Собора, епископа и приглашенных врачей недоумение. Немудрено. Продолжавшийся более двух месяцев необычайный недуг, когда больного попеременно бросает то в неимоверный жар, то в леденящий озноб; когда он ведет сам с собой бредовые споры на темы «Кому именно принадлежит его тело?» и «Кто в данный момент владеет его разумом?»; когда больной с криком «Изыди» совершает нередкие попытки разодрать себе грудь и… столь скоро выздоравливает: в это просто невозможно поверить. И все-таки это было так. Просто последние три ночи Люциус видел один и тот же сон.
***
Дневник.
Запись от 1 июня 1666 года.
Я нахожусь в собственной келье и вижу перед собой омраченное печатью скорби лицо причетника Павла. Он, молча, подает мне свернутый вчетверо листок бумаги, скрепленный черной печатью, и, поклонившись, выходит, оставляя меня посреди комнаты с лежащим в вытянутой руке траурным посланием. Тоска, грусть, печаль схватывают душу неприятно щекочущей петлей безнадежного страдания, когда я смотрю на грубый оттиск герба Анкеп, превращающий каплю черного воска на бумаге в приговор всему моему роду; и содержание письма уже не имеет для меня ни значения, ни смысла. Не вскрывая печать, кладу я его на стол и, крикнув Павла, ровным голосом, но с похолодевшим сердцем сообщаю ему о своем решении совершить прогулку.