Тем временем Дэве уже присоединился к епископу на площадке для дебатов.
— Не правда ли, Павел, — обращаясь к присутствующему в страже архидьякона сержанту, спросил он, — что в комнате, где вами было обнаружено тело Томаса Скина, находились различные флаконы? Может быть склянки?.. с лекарствами…
— Протестую, ваша честь, — выскочил на площадку адвокат обвинения. — Защита задает свидетелю наводящие вопросы.
Но не успел председатель суда отреагировать на протест, как под высокими сводами залы Вестминстерского дворца, уже звучал ответ Павла.
— Да, — говорил честный сержант. — Не знаю, с лекарствами ли, но там было предостаточно стеклянной тары и еще, если мне не изменяет память, бронзовая маска чумного врача. Но… кроме того, — почтительно глядя на констебля и с сожалением пожимая плечами, добавил Павел, — там был и окровавленный нож.
— А на теле мальчика, — быстро поинтересовался епископ, не давая адвокату защиты повторить свои протест, — не видели ли вы черных язв, гнойных нарывов или чего-то подобного?
— Видел, ваше преосвященство. И многие из них были вскрыты; возможно, — сержант снова пожал плечами, но теперь этот жест выражал лишь его неуверенность, — упомянутым мною кинжалом.
Эти показания стали ключевым моментом заседания по делу гибели Томаса Скина. Они еще не склонили мнение лондонцев в пользу архидьякона, но зато напрочь искоренили былую предвзятость. Судьи почувствовали, что жертва уходит у них из рук, и председатель, взирая на почти равнодушного к происходящему архидьякона, решился на шаг, который в данной ситуации можно было с полным основанием назвать: «ход конем».
— Господин Флам, признаете ли вы себя виновным? — громовым голосом спросил он.
Всё вокруг стихло. Многие даже затаили дыхание в ожидание ответа священника. И он не заставил себя ждать.
— Да, ваша честь, — просто сказал архидьякон ко всеобщему удивлению.
Новая минута молчания и скорый взрыв недоуменных голосов, стали на эти слова откликом.
— Что?! — опешил епископ.
— Одумайтесь! — воскликнул констебль.
Но Люциус уверенно и твердо поднял вверх руку, призывая всех к тишине.
— Вы не верите в это? — горько усмехнувшись, проговорил он, когда народ несколько успокоился. — А, тем не менее, в это верят столь многие, что я, пожалуй, готов поверить в это сам. Кто, если не убийца мог видеть столько смертей, находиться так близко от стольких умирающих, принимать последнее издыхание стольких несчастных? А холодное спокойствие при виде боли и страданий? Я считал это своим докторским профессионализмом и священнической выдержкой, а то была просто… жестокость.